Эрнест Гейнс - И сошлись старики. Автобиография мисс Джейн Питтман

— Брэди, Брэди, Брэди, — говорю я.

— Простите меня, мисс Джейн, — говорит он. — Вы же знаете, как я всегда с радостью все для вас делаю. Все, ну, когда вам надо к доктору поехать или что другое…

— Брэди, Брэди, Брэди, — говорю я.

— Я знаю, я не мужчина, мисс Джейн, — говорит он.

— Брэди, Брэди, Брэди, — говорю я.

— Я знаю, знаю это, — сказал он. — Я знаю, вместо него там должен быть я. Я все понимаю.

— Иди домой, Брэди, — сказала я. — Иди к своей жене и детям.

Но он все так же стоял в темноте и глядел на меня.

— Мисс Джейн! — сказал он, но я не ответила. — Мисс Джейн!

— Что, Брэди? — сказала я.

— Клянусь богом, мисс Джейн, я вам возмещу. Клянусь, что возмещу. Клянусь богом.

— Не надо клясться, Брэди. Я понимаю.

Он все стоял и плакал, плакал и взывал к богу.

— Иди домой, Брэди, — сказала я.

Он ушел плача.

Не успел уйти Брэди, как пришла Лина. Я все еще не спала. Лежала и думала, кого бы мне еще попросить. Кроме Брэди, в наших местах машина на ходу была только у Оливии Антуан. Я все думала, может, послать к ней Элберта и попросить, чтобы она свезла меня туда. И тут я услышала, что Лина спрашивает Мэри обо мне. Мэри сказала, что я уже легла.

— Я не сплю, — сказала я.

Но Лина меня не услышала, потому что постучала в дверь:

— Джейн, ты не спишь?

— Входи, Лина, — сказала я.

Лина распахнула дверь, и я сказала, чтобы она зажгла свет. Лина была крупная женщина, но здоровьем не могла похвастать. Года четыре, а может, и больше она чувствовала себя плохо. Я смотрела, как она придвигает кресло-качалку поближе к кровати. Я понимала, что она пришла поговорить о Джимми, но не знала, как ее подбодрить.

— Ты тоже говорила с Брэди? — спросила она.

— Да.

— И тебя он тоже не хочет везти?

— А ты едешь? — спрашиваю.

— Я должна поехать, — говорила она. — Я не хочу ехать. Не хочу видеть, как его убьют у меня на глазах, но я должна.

— Ничего не случится, Лина, — сказала я.

— Они его убьют, — говорит она. — Я держала его у груди дольше, чем его родная мать, и я знаю, когда случится беда.

Она сидела, сложив руки и опустив голову, точно молилась.

— Я обойдусь без этой их уборной, — говорит она. — И их вода мне не нужна. Я пью воду, как еду в Байонну и потом, когда возвращаюсь. Всю жизнь так делаю.

Я смотрела на нее и не знала, что ей сказать.

— Почему это должен быть он? — говорит она. — Все другие хотят того же, так почему он?

— Он для всех нас писал письма, Лина, — говорю я. — Он читал нам газеты и Библию. И ни с кем мы не были так строги, как с ним.

— Не для этого же! — говорит она.

— Разве мы знали, ради чего это делаем? — говорю я.

— Я знала, ради чего, — говорит она. — Я хотела, чтоб он стал учителем.

— Он учитель.

— Учить из могилы нельзя.

— Джимми не умер, Лина, — говорю.

— Пока еще не умер, вот что, — говорит она. — Меня так и тянет пойти к Роберту, чтоб он их остановил.

— Джимми остановить нельзя.

— Но хоть завтра-то не убьют? — говорит она.

— Посмотри на остальных, — говорю. — Их же не убили.

— Не всех убили, вот про что ты думаешь, — говорит она. — И они же в Байонне не были. Такие, как Альбер Клюво, тут еще не перевелись.

Мы долго молчали. Она сидела, сложив руки и опустив голову. Я знала, она уже выплакала все свои слезы.

— Как ты туда доберешься? — спросила я.

— Пойду к Оливии. Если она откажет, поеду на автобусе.

— Я поеду с тобой, — сказала я.

— Ты пока спи, — сказала Лина. — Я передам тебе, что она скажет.

Элберт тоже собирался ехать, и Лина попросила его пойти с ней в поселок. Вернулась она через час и сказала, что Оливия согласна отвезти нас в своей машине.

— А она не боится, что ее выселят? — спросила я.

— У нее есть сбережения, — сказала Лина.

Утром Мэри встала на рассвете и сказала, что если я собираюсь в Байонну вместе с ней, то чтоб я поскорее встала. Я спросила, когда это она решила ехать. Так ведь меня собьют с ног. На то есть господь, говорю. А она отвечает, что господь, может, за кем другим будет присматривать, так не подобает, чтоб он того бросил и начал помогать мне. Я встала, помолилась. Потом подняла полог, постелила постель и вышла на кухню выпить кофе.

— Съешьте-ка чего-нибудь посытнее, — говорит Мэри. — Может, вам придется побегать.

— Ну так дай мне лепешку к кофе, — говорю я.

— Каша с яйцом будет повернее, — говорит Мэри. — Надо же мне знать, что вы не от голода упали, а от дубинки.

— Только поменьше клади, — сказала я.

Мэри открыла заднюю дверь, и в кухню полился прохладный воздух. Я посмотрела на солнце, на траву, совсем оранжевую в его свете. Я люблю раннее утро и прохладу, но сегодня все было каким-то странным. Сердце у меня колотилось сильно-сильно. Я не боялась, что меня ранят или убьют, — когда тебе сто восемь или сто девять лет, ты забываешь про страх. Но только все было каким-то странным, и я не понимала почему. И я просто сидела и смотрела на траву. Прежде я любила нагнуться и провести рукой по росе. Только давно это было, очень давно. А теперь я могу только иногда пройтись по росе, да и то мне надо быть осторожной.