Александр Иванов - Слова

Я со своими стихами
как неспокойный покойник под льдом,
медленно проплыву под вами,
а вы в проруби оттолкните меня багром,
я по течению возвращусь к вам снова,
а вы не сердитесь, лучше определитесь,
— старый я труп или новый,
ну вот, а теперь я свободен,
по реке пойду и сольюсь с Летой,
никто из вас не спросит: «Где ты?» —
никто не передаст привета.

Снова меня тоска спеленала
Невидимой и тугой материей,
При том песенку она напевала,
И я верил ей и не верил.
«Я тоска-тоска,
Круты у меня бока.
Я тискаю, таскаю,
Прижму и отпускаю».

Марля дождя висит над лесом,
Тупо стучит о железо капель.
Господи, как мне надоела
С этой тоской канитель!

Мне осень в окошко стучит
Холодной и красной ладошкой калины.
Вдалеке где-то песня звучит,
И слова ее чисты и наивны.

Что-то во мне шевельнулось
Неясной и тихой мелодией,
И тоска вдруг обернулась
В такую вот аллегорию:
«Ты, тоска-тоска, —
Великая потаскуха!»
И смех у меня ползет
От края уха до уха.

Служил солдат Леха Данилов,
Никого не давил он,
С неба звезд не хватал,
Был больше он молчаливым,
Но, кажется, свое что-то знал.

Было это во время оно, давно,
Не к ночи будь сказано,
В советское время еще,
Когда человека ставили ни во что.
А впрочем, и сейчас, но не об этом рассказ.

Выборы наступили: «Партия и народ едины!
На выборах голосуют все!»
А тут этот Данилов, ехидна,
Голосовать отказался совсем.

По всему округу объявили аврал,
В дивизион наш дальний из полка
Принеслись охолуев, как полканы,
Замполиты, особисты и дневальный,
Только честь отдавать успевал.
Леху вывели из строя,
В отдалении мухами облепили,
Уговаривали, антисоветчину лепили,
Но Леха держался как Троя.

Леха конституцию знал,
Сказано — выборы изъявленье народа,
А если он часть народа, то он в этом свободен,
И эту позицию крепко держал.

Замполиты, особисты суетились словно суки
И, отчаявшись, готовы были врезать,
Вдруг один из них в очках какой-то суслик
Лехе предложил должность хлебореза.
Хлеборез — это туз бубновый,
Всем хотелось постоянно жрать,
Впереди него лишь повар,
На каптерщика начхать.

Леха от должности отрекся,
Лицом не шелохнувшись никак,
На нас посмотрел: — Ребята, не спекся,
Вас, наверное, не увижу, пока!

Леху на губу посадили,
Караульные исчезли средь ночи,
Все двери открыли,
Иди куда хочешь!
Леха только за порог,
И тут из темноты: — Hende hoh!
И на его вопрос один ответ,
— Четыре сбоку — ваших нет!

Лехи судьба не завидна,
Наверное, ждет его штрафбат,
А мне до сих пор стыдно,
Что не подошел к нему,
Руку не пожал и не сказал:
— Я восхищаюсь тобою, брат!

Бывают на Руси люди неодолимы,
Был такой, а может, и есть — Леха Данилов.

Вечернее небо покрыто мглой,
Сыплет метель, и ничего не видно.
Вверху словно прорвался мешок с мукой,
И ветер шалый спешит ее выдуть.

Скрипят шаги мои на снегу,
И след их глубже, чем нужно,
Как будто я еще кого-то несу,
Но нет никого, кроме меня и стужи.

Потом я вижу следы мои впереди,
Куда нога моя еще не ступала,
И память мне дятлом твердит:
«Такого я никогда не встречала!»

Теперь я знаю, что у меня позади.
С заминкой я оборачиваюсь быстро,
И точно: на снегу мои следы,
Метель не занесла их в регистры.

Скольжу я взглядом вдоль цепочки той
И вижу, что от самого ее начала
Мальчишка идет с корзиной большой
И пробивается сквозь мглу отчаянно.

Я снова пристально смотрю вперед,
И видно мне, что вдоль оврага кромки
Старик с седой бородой бредет,
И плещется у него в руках худая котомка.

У края оврага он постоял,
Как столб, значительно и одиноко.
Потом степенно одежду снял
И, обнаженный, пошел в овраг боком.

Иду и смотрю на склон противоположный,
Лелея в душе надежды слабый огонь,
Но все надежды мои оказались ложны,
Так и не вышел он на тот склон.

Мне голос Безмолвия говорит:
«Это не все, что осталось внизу».
Только об одном он молчит,
Что или кого в себе несу.