Александр Иванов - Слова

Историю России писали радонежской краской,
Кликуши кричат, — прошлое не тронь!
А прошлое обнажается, и виден обман и кровь.
Вот и сейчас достают радонежскую краску,
И мажут ею настоящее понятно по чьей воле,
Воинственно кликуши кричат: Готовсь к
Куликову полю!

Если кто-то не так подумал
И высказал это в слове,
Агрессивные крики звучат:
— Пятая колонна! Изведем ее поголовье!

Вопросы будут решать спортсмены и байкеры,
Мозги которых отбиты в драках,
Аргументы их — кулак и бита,
Остальные будут ходить в дураках.

Страна насыщена сумерками,
Отравлена каким-то зельем,
Кажется, мы опускаемся в средневековое
подземье.

Давай спокойно посидим
Покамест мы совсем не поседели,
Взор свой направим в дальние дали,
Мы так давно не молчали.
В молчанье уйдет бес печали,
Давай посидим без печали,
Не будем будить тишину,
Чтобы черти ничего не забрали,
Чтобы истину познали одну:
— Чем наше дыхание становится тише,
Тем более дыхание Бога услышим.

Когда меня не будет, наверное, за столом
или еще где, может, вспомнят обо мне,
скажет кто-нибудь раздумчиво: «Был он парень
странный
и не совсем в себе, стихи писал рваные,
и не совсем лоялен был к стране».
Скажу пока могу: «Время другое,
нельзя, как Есенин, душегрейку разрывая вдруг,
прокричать на всю округу: «Я люблю тебя, Русь!»
Любовь глубинная, тихая, в туне принимаются
когда противоречия,
и в душе соединяются в купе
Вера, Надежда и Боль, и не нужны тогда,
Историко-истерические речи».

Лишь только раздвинулись ноги,
В обрамлении черном, светлом иль без,
Появилась галантная Моги,
— Никого нельзя оставлять без надежд,
Могу я дать или не дать,
Смысла искать? Какой вам в этом толк?
Главное, чтобы я горела и плыла
И выделялся жизни сок.
А арифметика проста, и свой ты уд не три —
— Там, где было двое — будет вскоре три.
О, боги, все может Моги,
Если захочет раздвинуть ноги.
Когда я по-французски ни бе ни ме,
Мне хочется послать, але к Курбье.

Самая большая моя горесть,
Может, это дьявола заволокая тень
В непонятных одеждах, как горец,
Я хотел собственный показать свой день.
Вон он — это мое открытие!
Радостью хочу поделиться, смотрите!
Но вижу застегнуты лица,
Не поделиться, не разделиться.

Поэзия, как конь нестреноженный,
бьет копытами, глазами косит,
к себе не подпускает, а ты идешь
к нему шагами шепотными,
себя к нему приближаешь,
но вот отчужденность ушла,
вы стали близкими, у тебя
с конем одна душа, и эта душа
заискрилась брызгами.
Конь-поэзия дал себя оседлать,
рифмы, ритмы как сложатся,
ты можешь ехать медленно,
чувствуя просветленную благодать,
а можешь помчаться быстрее ветра,
и чувства будут бить через край,
скакать, скакать, не пересказать,
и самое главное, и самое главное,
другим не достать.

Четырехдольным ямбом
Хотел сказать я вам бы —
Писать Онегина не трудно,
Бывает иногда занудно
Нанизывать идущие сами собой слова,
Героя перебрасывать то влево, вправо,
Но право, поверьте мне,
Игра та стоит свеч,
Ведь впереди и слава.
Как бедного Онегина склоняли
И в сочиненьях проклинали,
Как будто был живой,
А не придуман кудрявой головой.
Хотя допрежь Онегины и были
И всю Европу исходили,
Но были те не те,
А наши те, как говорится tet-a-tet.
Вот и конец, любезный мой читатель,
Поэта Пушкина читайте, почитайте,
Я пойду во мгле, а вы идите к свету,
Нет лучшего на свете искать ответы,
И обуви не будет вашей сноса,
Из темноты вороной прокричу свои вопросы.

Неблаговидный народ, так и шутит и врет,
Провозглашают: — Воздай кесарю кесарево,
А тут из толпы: — А слесарю — слесарево.
Только слесарь информированный оптимист,
Потому и пессимист, он все видит,
Как и что и висит,
На каком и расстоянии
И в каком и состоянии.
Кесарю до жизни страшно далеко,
Смотрит его око, да неймет,
Ухо слышит только то,
Что надует в ухо свита,
В основном художественным свистом.
Кесарь потому и оптимист,
Ему дуют в ухо то, что хочет,
Потому и бодр, смеется и хохочет.
Выпукло останется в памяти вовсе не Редедя,
А тот сказал кто: — Бей первым Фреди.