Элиф Батуман - Идиот [litres]

Светлана отодвинула стул. Через минуту я пошла за ней. Путь в уборную лежал через узкую красную винтовую лестницу. Я вошла в дверь с табличкой «Dames».

– Не грусти, – сказала я. – Вспомни, что ты ногой перешибаешь бревно.

Последовало молчание.

– Как… бульдозер! – застенала Светлана из кабинки.

На следующее утро Светлана ушла с Бояной. Впервые после нашего выхода из самолета я осталась без нее. Я отправилась к газетному киоску и купила карту – «un plan», будто она – для тех, кто собирается строить Париж, а не гулять по нему, – и пачку «Житана». Я никогда особенно не курила – ну, может, раз десять, в основном с Лакшми, – но эти синие картонные пачки показались мне такими прекрасными – с похожей на призрак женщиной, облокотившейся на облако, – и потом, хотелось как-то отметить тот момент, что я наконец одна. Чиркнуть спичкой о коробок – это было волнующе, с привкусом опасности, а когда пламя подожгло бумагу, я услышала звук, похожий на легкий щелчок, который издает пластинка при контакте с опустившейся на нее иглой, – словно сейчас заиграет музыка. От сигарет мне не бывало дурно. Я выросла среди курильщиков, да и никогда не затягивалась слишком глубоко.

Весь день я гуляла по городу. Около пяти заглянула в кафе, съела сэндвич с копченым лососем и прочла две главы из венгерского самоучителя. Между венгерским и турецким обнаруживалось всё больше общего – не конкретные слова, а грамматика. Оба языка – агглютинативны, то есть словообразование происходит за счет суффиксов, которые цепляются к корню один за другим. В обоих языках присутствует сингармонизм, и оба не делают разницы между «он» и «она», используя лишь одно слово – ő в венгерском и o – в турецком.

Когда спустились сумерки, я очутилась на площади Оперы. Всё вокруг было подсвечено – кафе «Опера», метро «Опера», сама Опера, похожая на массивный торт среди этого всего. Ряды белых такси поблескивали в темноте, словно улыбка Чеширского кота.

– Извините, – обратилась ко мне азиатка, коснувшись моего плеча. – Я ищу это здание. – Она протянула мне японский путеводитель, открытый на странице Оперы.

– Вот оно, – указала я.

Она поблагодарила меня и принялась за фотосъемку.

Поначалу я удивилась, что она не узнала дом, напротив которого стоит. Но потом решила, что удивительно как раз будет, если хоть один человек узнает это огромное здание с зелено-золотым куполом по крошечной, плоской, сероватой картинке.

У Бояны на кухне горели все лампочки. Стереосистема с жестяным звуком негромко играла моцартовский «Реквием». Светлана сидела спиной к двери. Ее укладка была организована слоями светлых волос всевозможных оттенков, словно аккуратно сложенные хвостовые перья. Стрижка заняла почти два часа, в течение которых Светлана объясняла Бояниному парикмахеру, что внешность не несет в себе смысла. Тот не соглашался, утверждая, что истина – в красоте, а красота – в истине.

– Съешь кумкват, – Светлана подвинула ко мне блюдо. – Мне ужасно нужны экстремальные ощущения. Интересно, есть ли у Бояны такая горчица?

Черные бутылки шампанского в ярко освещенном холодильнике лежали на пузе, словно черные собаки в металлических намордниках. Сквозь пластик ящика бледно просвечивали два продолговатых корнеплода. Когда Светлана выдвинула ящик, выяснилось, что это отнюдь не корнеплоды, а огромные яйца. О подобных таинственных вещах мы могли беседовать часами. Может, это гусиные яйца? Светлана сказала, что такие яйца нипочем не влезут в гусыню, не говоря уже о том, чтобы из нее вылезти. Она предположила, что яйца – страусиные. Но как Бояна умудрилась приобрести страусиные яйца, если в Париж она прилетела всего девятнадцать часов назад?

Новое Светланино платье уютно лежало в магазинном полосатом пакете, упакованное в тонкую бумагу. Оно было черным и трапециевидным – широким в плечах и сужающимся к ногам.

– Его выбрала Ника, – сказала Светлана. – Мы провели там два часа. Бояна всё пыталась выбирать из маленьких облегающих, но потом Ника предложила, что нужно нечто большое и черное, типа «C’est sexy, mais c’est plus androgyne» [51] «Сексуальное, но более андрогинное» (фр.) . , – Светлана вернула платье в пакет. – Ника изменилась. Она вела себя истерично. В феврале – впервые с начала войны – она ездила в Белград к заболевшей матери. Жила там до апреля, пока мать не умерла, а потом вернулась в Париж в таком состоянии. В какой-то момент она расхохоталась так сильно, что вывихнула челюсть. И тут ты понимаешь, что это с ней случается регулярно. Ей было ужасно больно, но мы сначала не знали, поскольку челюсть оставалась в «смеховой» позиции. К счастью, она умеет вправить вывих сама. Такой противный звук. Бояна говорит, что Нике надо выработать более трезвый взгляд на вещи.