Люк Оллнатт - Небо принадлежит нам

Я пожал плечами и опорожнил стакан.

– Чтобы ты знал: это не так. – Ее голос дрогнул.

– Надеюсь, – пробормотал я про себя.

– Что ты сказал? – вскинулась Анна. Я демонстративно смотрел куда-то в сторону, как надувшийся ребенок.

– Ну уж нет, договаривай. – Она ткнула меня в плечо. – Не увиливай, будь мужчиной.

– Я сказал: надеюсь. Потому что ты и правда должна чувствовать себя виноватой за то, что сделала.

Тут Анна схватила бутылку и быстрым шагом прошла на кухню. Я вскочил с дивана, больно ударившись большим пальцем ноги о столик, и побежал за ней. Не сумев вовремя затормозить на скользком полу, я врезался в холодильник. Анна открутила пробку и перевернула бутылку над раковиной.

Ее лицо и грудь были пунцовыми. Она прошипела сквозь стиснутые зубы:

– Это самая отвратительная мерзость из всех, что я от тебя слышала. Ты плюнул мне в душу. Да как смеешь ты – судить меня? Твоему отцу было бы стыдно за тебя, Роб. Стыдно! Потому что ты не достоин того, чтобы называться его сыном!

Я выхватил у нее водку, но бутылка выскользнула и упала на пол. Мы молча смотрели, как ее содержимое растекается по плитам, как сверкают на солнце осколки стекла.

И тут Анна произнесла – так твердо и спокойно, что я ни на секунду не усомнился в правдивости ее слов:

– Ненавижу тебя, Роб. Как же я, мать твою, тебя ненавижу.

Наверное, во мне говорил алкоголь, но я почему-то начал думать о том, как, в сущности, мало я знаю Анну. И что я всегда закрывал глаза на те ее черты, которые мне не нравились. Я вспомнил, когда впервые обратил внимание на ее бездушность: вскоре после того, как мы переехали в Лондон, умерла их собака, и Анна сделала массовую рассылку, чтобы оповестить друзей и родственников. Текст письма был сухим и формальным, этакое неуклюжее подобие надгробной речи, будто она руководствовалась исключительно чувством долга, считая, что именно так и принято поступать в подобных ситуациях.

Потом я неоднократно наблюдал в ней эту черствость. «Мы не были особо близки», – только и сказала Анна, когда умерла ее бабушка. Она никогда не подавала милостыню – ведь существуют благотворительные организации. Но если ее неспособность к сочувствию и настораживала меня временами, то я быстро об этом забывал, поскольку лично на меня она не распространялась.

А ее убийственная непреклонность? «Правила существуют не просто так», – часто говорила она и сама свято в это верила. Потому что так был устроен ее, Анны, мир: в нем недопустимо мухлевать с налогами, не платить за парковку, проникать в кинозал без билета (подумать страшно, что будет, если каждый начнет так делать!). И ни в коем случае нельзя доверить своего умирающего ребенка какой-то сомнительной чешской клинике, пусть даже это его единственная надежда на спасение.

Я подмел осколки и достал из рюкзака вторую бутылку. Анна убежала в сад, и через стеклянные двери я видел, как, склонившись над клумбой, она исступленно орудует совком, зачерпывая землю и швыряя ее через плечо.

– Мы можем поговорить?

Анна стояла надо мной в своем деловом костюме в тонкую полоску. Ее волосы были убраны назад. С момента нашей ссоры прошло два-три дня, и за все это время мы едва перекинулись парой слов. Я сконфуженно кивнул, силясь припомнить, что творил вчера. На предплечье красовался здоровенный лиловый синяк.

– Я сделала тебе кофе, – сказала Анна и поставила на стол кружку.

– Спасибо.

– Я хотела поговорить с тобой сейчас, пока ты еще трезв. – Она набрала воздуха в легкие. – Я не могу так больше. Я ухожу.

Вместо того чтобы разозлиться, я почувствовал облегчение: наконец-то я буду избавлен от необходимости прятать водку и смогу спокойно валяться на диване и напиваться.

– Ладно, – ответил я ей.

– Нужно оформить все необходимые документы, решить, что делать с имуществом, – продолжила она, – но пусть этим занимаются адвокаты. Мне сейчас некогда.

– Ладно, – повторил я, и Анна прикусила губу, словно сдерживаясь, чтобы не сказать что-то еще.

Лежа на диване, я слышал, как она скатила по лестнице чемодан, а потом осторожно заперла за собой дверь.

Через шесть недель, когда в нашем баре не осталось ни бутылки, ушел и я. Я больше не мог находиться в этом доме. Анна забрала с собой все. Исчезли крошечные ботиночки, стоявшие в прихожей, разбросанные по полу динозаврики и детальки лего, на которые я всегда наступал. Я больше не слышал песен Джека из ванной и топота маленьких ножек на лестнице.