Люк Оллнатт - Небо принадлежит нам

Мне нравилось думать, что Джек умер вовсе не так.

В Греции мы с ним часто гуляли после обеда. Спускались к морю по неприметной тропинке, которая петляла среди высокой травы, словно ручеек. Она приводила нас на второй пляж – тот, где было много лодок и стояла лавочка торговца рыбой, который всегда смешил Джека.

Однажды, во время прогулки по пустынной набережной, мы спрятались от палящего зноя под одиноким раскидистым деревом. Отдыхали и пили воду из пластиковой бутылочки. Джека начало клонить в сон, и он положил голову мне на плечо.

Мы долго сидели, прислушиваясь к пению цикад и механическим звукам, доносившимся с какой-то далекой яхты. В воздухе кружили новые для нас запахи: цветущего жасмина и нагретой на солнце пыли, аромат жарящегося на костре ягненка. Вскоре сон окончательно сморил Джека. Он сомкнул веки, и его голова мягко соскользнула с моего плеча мне на грудь. Вот как я представлял себе его смерть. Спокойный, сладкий сон под нежные поцелуи ветра и тихий шелест прибрежных волн.

Одинокий мужчина, ошивающийся вокруг детской площадки, – зрелище подозрительное, поэтому я тщательно выбирал места для наблюдения: скамейка, наполовину скрытая деревьями; зона отдыха напротив детского городка в Кэмдене, куда в обеденный перерыв стекаются работники офисов.

Но больше всего я любил игровую площадку на Парламентском холме, и не только потому, что мы часто ходили туда с Джеком. Просто там было кафе, и я мог часами сидеть за столиком, не боясь, что на меня начнут косо поглядывать. Анна вернулась на работу, а я занимался лишь тем, что убивал время. Компания предложила ей взять отпуск по семейным обстоятельствам, но она отказалась – сказала, что работа поможет ей отвлечься.

Я сидел на лавке с ноутбуком на коленях, исподтишка наблюдая за мальчиком лет пяти, который качался на качелях. Его отец стоял, прислонившись к дереву, посматривая то на сына, то на экран телефона. Другой мальчишка, долговязый подросток лет десяти-одиннадцати, гонял футбольный мяч, время от времени отправляя его в стену. В его лице была какая-то робость, и этим он напомнил мне Джека.

В кафе я всегда пил диетическую колу. Покупал бутылку, а затем незаметно подменял ее той, которую принес с собой в рюкзаке, – бутылкой с колой и водкой. Я начал пить из-за бессонницы. По ночам я лежал, пялясь на тени, пляшущие на стене, и слушая скорбные завывания соседского пса, и бесился оттого, что Анне, судя по ее размеренному дыханию, проблемы со сном неведомы. И однажды я надел халат, спустился вниз, осторожно перешагивая через скрипучие ступеньки, бесшумно открыл дверцу бара и достал бутылку с виски. Поначалу мне хватало пары бокалов, но потом их число возросло до четырех, а то и до пяти. Вскоре я уже пил и средь бела дня – незаметно нырял в бар и отхлебывал из бутылок, совсем как в те времена, когда подростком, собираясь вечером на встречу с друзьями, тайком заглядывал в родительский буфет, чтобы глотнуть спиртного на дорожку.

Заморосил дождь, и площадка опустела. Я спустился к магазину у подножия холма, чтобы купить водки. В магазине я прошел прямиком в отдел с алкоголем, не позволяя себе глядеть по сторонам. Я больше не мог смотреть на коробки с хлопьями, на полки с детскими журналами; я научился отводить глаза, когда в поле зрения попадали сырные шарики и мармайт. А однажды я заплакал, когда увидел маленькие стаканчики с любимым йогуртом Джека.

Анна уже была дома. Мы вели себя словно чужие люди, перемещались по комнатам, как привидения, не замечая друг друга и почти не разговаривая. Каждый плакал наедине с собой – в ду`ше, в машине, при виде одинокой птицы в ветвях любимого дерева Джека.

Нет, мы честно пытались вернуть наши отношения. Ужинали вместе по выходным – как будто исландские гребешки или стейк, который было не прожевать, могли заставить нас забыть о третьем, пустующем стуле за столом. Однажды в субботу мы даже ходили в кино, правда, когда начался трейлер какого-то мультфильма, Анна не выдержала и ушла.

Коридор был заставлен коробками с вещами Джека, которые Анна, очевидно, собиралась выбросить. Это было неправильно. Когда ребенок умирает, его комната должна остаться нетронутой, ведь отныне это храм прошлого, святилище тишины, вечной и мучительной. Это место, куда ты приходишь, чтобы вдыхать его запах, оставшийся на его одежде, лежать на его кровати, снова и снова перекладывать его игрушки.

Я так ей и сказал, спросил, чем ей мешают вещи Джека, но спорить с ней было бессмысленно. Поэтому однажды, когда она ушла на работу, я забрал то, что она не успела упаковать в коробки, – рюкзачок Джека, его камеру и альбомы с наклейками. Все это я надежно спрятал в буфете, который стоял в нежилой комнате.