Дмитрий Пригов - Места

Пушкин Александр Сергеевич (1799–1837) — шатен, среднего роста, нос приплюснутый, русский негр, беспартийный, родился в 1812 году.

Родителей я его, к сожалению, не знаю. Они как-то нигде не поминаются. Один из них (возможно, что и оба) должен быть негром, а то откуда же у него курчавые волосы и такая вольность в мыслях? Хотя про «оба» я помянут напрасно, а то откуда же он русский и откуда у него такое чинопочитание и матерщина?

Три раза стрелялся на дуэли — с Мартыновым (1801 г.), с Дантесом (1810 г.) и Лермонтовым (1815 г.), причем вторая из них, с Дантесом, кончилась для него смертельным исходом. Дуэли были тогда своего рода общественным явлением. Вызвать на дуэль было не так-то просто. Для этого потребна была определенная степень знатности и к тому же некий вид причинности. Поскольку же Пушкин был из крепостных, то вызов (из 78 только 3 удачных) стоил ему огромных трудов, а в ряде случаев и прямо протекции со стороны сильных мира сего. Последняя дуэль устроилась гораздо проще, так как к тому времени он был уже выкуплен и мог распоряжаться собой. К этому же времени он стал известен и как значительный литератор со своей <���поэмой>«О, Волга, колыбель моя!», где описывал свое крепостническое детство. Дуэли происходили часто по пустякам, а иногда и вовсе из-за женщин.

И вот какой, к слову, замечательный сон рассказал мне Борис Константинович Орлов (интересный скульптор, кстати, обратите внимание). Значит, лежим мы в этом сне в большой комнате училища им. Штирлица (в прошлом) и им. Мухиной (теперь) в Ленинграде. Мы в студентах часто ездили так вот просто куда-нибудь. И много с нами народу бывало всякого — веселого, дурного, доброго, алкогольного, трогательного и нежного, как Витя Гуецкий. Ну, как же их всех не вспомнить добрым словом — и Лену Преображенскую, и Семынина, и Плахотного, и Готенберга. А вот сейчас пусто в комнате, только высветлены две кровати — его (Орлова) и моя (Пригова). Это точно, могу подтвердить. Все было так. И лежим, значит он (Орлов), а рядом я (Пригов). А я, вроде бы, не только я, но и Пушкин одновременно. Вот, собственно, почему сон и приобрел такую важность. И странное во мне ощущение: как два колеблющихся контура во мне — то один уменьшается и уходит в середину, во тьму какую-то, а снаружи остается Пушкин. А потом начинают они обратное движение, и сверху, вернее, снаружи, оказывается Пригов. И если в Пушкине больше проглядывает комарик — то это я в нем проглядываю, а если во мне больше козел проглядывает — то это он во мне. И сердце в эти минуты пропадает в какой-то холод, в ту самую тьму (судьбу, проще). Не в конкретную судьбу — тогда-то случится то-то, а потом наоборот. Нет. Просто в судьбу, всю в точечках и родинках. Так вот, — продолжал Орлов свой сон — лежим мы вдвоем, а Пушкин голый лежит, но по пояс прикрыт одеялом. Лежит и сигарету покуривает. Торс у него развит прекрасно, но без отвратительно-любовного прорисовывания мускулов. Лежит полуобнаженный — красив, как Игорь Лурье. Орлов просто лежит и смотрит в потолок, а я то ли «брожу ли я средь улиц шумных», то ли про дорогих мне нежных мертвецов сочиняю. И уж когда она появилась — точно не помню. Орлов говорит, что именно в тот момент. И появилась наша сокурсница Павлина Морозова. Появилась она и прямым ходом к постели Пушкина (ах, ножки, ножки, или — чиста, молода и прекрасна красотка — ни дать и ни взять!). А Пушкин лежит и колечки из сигареты пускает. Орлов здесь замечает, что Павлина, никогда ничем не отличавшаяся, разве что дерзкой склонностью к ней совсем уж пропащего Бовкуна, вдруг стала удивительно красивой (ты сейчас вся огонь, вся горенье), прямо-таки прекрасной. И фигура, и лицо, и движения… Она тут же, прямо на высветленном, словно прожектором, или, вернее, чьим-то вниманием сверху, пристальным наблюдением, что ли, прямо на этом высветленном пятачке стала раздеваться у постели Пушкина. Ну, конечно, раз Пушкин — то сразу бабы и вино, и разврат. (О, людская пошлость, это единственное, чем ты можешь бездарно отплатить поэту за все минуты райской, неземной отрешенности, которыми он дарит тебя просто так, конечно уж, не ради тебя), просто потому, что не может не дарить. Значит, раздевается Павлина у кровати Пушкина, снимает с себя платья, лифчик, чулки, носки и все там остальное и становится совершенно голой (о женщина, твой вид и взгляд меня ничуть в тупик не ставит!). Орлов, говорит, что он прямо-таки дрожал под своим одеялом — такая была красота! Я и сам помню: изменился вдруг Орлов в лице. А Павлина разделась и вдруг — скок; и сидит себе на животе Пушкина. Я, помню, прямо задохнулся от тяжести. А Пушкин лежит себе и покуривает. И в следующий момент он посрамляет все эти ходячие представления о своем облике и нравах (не то, что мните вы природа поэта). Незаметно он так, тихонечко подносит свою цигарку к голой попке Павлины и втыкает окурок прямо в белую, пахнущую шампунем, кожу, — это рассказывает Орлов. Но при этом, надо заметить, что, хотя Пушкин и оставался находиться лежащим, как греческий полубог с бакенбардами и улыбкой, но в то же время происходит в нем скрытая борьба наподобие той, что случается у <���Саши> Косолапова. И настолько она скрытна эта борьба (мне борьба мешала быть поэтом, мне стихи мешали быть борцом), что не только что Орлов, но даже я, лежащий бок о бок с ним (но изнутри) не смог ее заметить. Видимо она происходила в той интимнейшей части души, где Пушкин не может заменить себя уж никем. И суть ее в том, что Пушкин мучительно колеблется: в какую ягодицу втыкать окурок? Наконец, он выбирает левую, хотя, должен заметить (и Орлов это подтверждает), что правая была намного ближе к руке с сигаретой. Значит были на то свои веские основания. Что тут происходит! Что тут происходит! У Орлова до сих пор от той ночи седые виски по бокам лица. Просто он блондин (не как Пушкин) и не каждому это заметно. Та самая Павлина взвизгивает, вздрагивает и начинает <���чернеть> и порастать шерстью. Начинает она порастать от ног, и шерсть мгновенно как пламя бежит по животу, через грудь прямо к шее. Она еще раз взвизгивает, глаза мечут черные искры, как у Игоря Фараджева, она заверчивается волчком и исчезает. И наступает тишина, тишина наступила, тишина не хочет уступать. О, <���кто?> наступит на эту тишину! Только чуть пахнет гарью, серой и гвоздичным маслом. Пушкин опять лежит себе полуобнаженный — красив, как Лурье, и покуривает.