Дмитрий Пригов - Мысли

Структурой всех трех кантат была азбука — известный жанр, когда содержание развертывается в соответствии с последовательностью букв алфавита. Каждой букве предпослано предуведомление, служащее пояснению авторской позиции, либо служащее эмоциональному настрою слушателей-зрителей.

Начальные буквы азбуки посредством аллитерационно-заклинательных выкликов и последующего за ними разъяснительного текста представляют стихии. Попутно происходит итоговый диалог автора-поэта и музыканта.

Постепенно экстатические выклики и шум ударных инструментов уничтожают смысл произносимых фраз.

После апогея следует диалог автора, представляющего себя распятым, разорванным, усталым и опустошенным, с неким небесным голосом. Ударник молчит.

Диалог заканчивается монотонным долгим выкрикиванием различных слов с однородными окончаниями, что создает впечатление длинного ряда зарифмованных слов. Вступает ударник.

Все оканчивается монологом автора, состоящим из обрывков слов, фраз и разного рода выкриков, к которым присоединяется ударник. Завершается лирической песней 30-х годов и умиротворением.

Под звуки Первого концерта для фортепьяно с оркестром Чайковского автор-поэт произносит предуведомление, где перечисляет всех знакомых, собравшихся в этот вечер.

Музыка обрывается, и автор вместе с ударником выкликивают разного рода аллитерационные комбинации из 8 начальных букв алфавита. Постепенно выклики становятся содержательными. На букве П оба исполнителя начинают петь Первый концерт Чайковского, который звучит в их исполнении то совместном, то попеременном, до конца азбуки.

В то время как ударник поет концерт, сопровождая его игрой на ударных инструментах (это случайный набор из кастрюль, чашек и пр.), автор начинает вольный пересказ «Евгения Онегина» Пушкина, временами прерывая повествование и возвращаясь к фортепьянному концерту.

В конце повествования, которое кончается смертью, автор несообразно дико орет: Смерть! Смерть! Смерть! Смерть! — и таким же голосом, сопровождаемым какими-то конвульсивными движениями, исполняет тему концерта.

Неожиданно экстатика обрывается, и оба исполнителя кричат в зал: Уууу! — словно пугая его.

Снова следует аллитерационное исполнение нескольких букв алфавита.

На букве Я (последней букве русского алфавита, совпадающей с личным местоимением первого лица, что определяет семантическую игру внутри азбуки) под пение и игру ударника автор начинает выкрикивать в зал какие-то цитаты, все время идентифицируя себя со всевозможными великими людьми: Я — Гете! Я — Наполеон! Я — Гомер! Временами эти выкрики прерываются распеванием фортепьянного концерта, когда автор сонирует какой-либо слог какой-либо фамилии какой-либо знаменитости.

Все заканчивается сольным исполнением Первого концерта Чайковского ударником на ударных инструментах и голосе.

Первые буквы азбуки (как и в предыдущих случаях) просто выкликиваются либо распеваются.

Затем вступают ударные инструменты, и под их звуки в исполнении поэта звучит достаточно случайный перечень имен и фамилий убиенных исторических личностей, распеваемый наподобие поминальных ритуальных песнопений.

Пение и выкликивание приобретают экстатический характер и переходят в заклинательные выклики одного слова с нарастающими флексиями. Кончается эта часть артикулированием бессмысленного набора букв.

Затем автор и музыкант поют некий набор немецких слов на известный мотив песни Эрнста Буша, обзывая последнего почему-то Брехтом.

Снова идет перечень убиенных лиц, завершающийся громким, почти звериным завыванием, сонированием-выкликом 4 заключительных гласных букв русского алфавита.

Кончается азбука той же песней Буша, но уже с осмысленным оптимистическим, жизнеутверждающим текстом, исполняемой обоими участниками действа.

Азбуки эти отобраны почти из сотни накопившихся у меня к данному времени и не входящих в мой большой проект написания 24 000 стихотворений к началу следующего тысячелетия. В это огромное число входят только тексты, жанрово определяемые как стихи. Принцип отбора Азбук для данного сборника достаточно случаен. Единственно осмысленный элемент отбора — стремление избежать публикования текстов, которым уже посчастливилось (или не посчастливилось, или просто удалось, или просто — судьба такая) быть где-то напечатанными.