Дмитрий Пригов - Мысли

Все эти проблемы языка и личного высказывания, поданные здесь как разрешенные, конечно же, остаются проблемами и, объявляясь в подобной своей драматургии, порождают неспокойный будоражащий тон всего этого предприятия.

Другие аспекты относятся скорее к сфере сюжета, вернее, к той же самой проблеме языка и личного высказывания, явившейся через сюжет. Например, смысл и правомерность возникновения в исходном, отсчетном мире репродукции иных проявляющихся миров — что это: визионерство или герменевтика? Интересно, что взаимоотносятся эти миры только посредством энергии. В этом взаимоотношении исходному миру отводится все-таки пассивная роль, так как инициатива и практика энергетического взаимодействия является привилегией нового изображенного мира. Энергии (потоки, линии схождения) исходят от нового изображения и снисходят до законов пространственной логики первого пространства. Не буду подробно рассматривать, но лишь отмечу проблему репрезентативности этих миров, так сказать, логику их представительства и в исторически-культурном аспекте, и в личностно-художественном. О, здесь необозримое поле для высоких и непредсказуемых спекуляций!

Закончу проблемой отбора элементов, могущих вписаться и работать в подобной программе действий. Как обнаружилось, человеческая вековая ритуально-магическая практика давно выработала и отработала подобного рода знаки, которые, неся весь груз семантических ассоциаций, наполняют изображение значительностью и драматизмом, которые вряд ли могли бы быть порождены слабым авторским усилием.

Спасибо за внимание.

К вам обращаюсь я. Да, это все, нижеизложенное, вряд ли может стать предметом интереса кого-либо постороннего, кроме друзей и знакомых. Ах да, конечно — и меня самого. В первую голову.

Но надо принимать это все всерьез. Вернее, со всей серьезностью можно не только понять (было бы чего понимать!), но, скорее, воспринять несерьезность всего этого. Да и всего. Всего остального. То есть всего этого перед лицом всего серьезного. Действительно, серьезного. Настолько серьезного, что серьезное отношение к нему все равно не достигает степени его серьезности и смотрится как если не изголяние, то некая несуразность. А что же это такое? — а я и не берусь судить. Берусь судить только о том, что вот сейчас хочу предложить вам. То есть то, что и хотел предоставить вам для серьезного восприятия как несерьезного. И, соответственно, подлежащее (если само не постоянно подвержено) легкому оперированию, преобразованию, перестановке и переориентации в пределах нежестких конвенциональных правил и, если хотите, рамок, рамирования, если хотите. О чем я, собственно, говорю? А говорю я о том, что было бы даже интересно, если бы мы восприняли это со всей серьезностью, а еще вернее — назначили бы это серьезным. Но силы наши слабы для такого фундаментального жеста. Легче заранее воспринять свою слабость как свободу.

Теперь о конкретном. В пределах моей постоянной, многолетней и многим известной практики предуведомлений, не может показаться странной пристрастная саморефлективная интенция дойти вплоть, как говорится, до самой сути. Тем более что «самая суть» отличается от просто «сути» тем, что «самая суть» является результатом чудовищно интенсивного поиска ее и зачастую вчитывания ее. Либо же, при честном отношении к ней, приводит нас просто к проблематичности ее самой, совпадая с основной экзистенциальной и эпистемологической проблемой и мукой современного искусства. Обсуждение стратегий и тактик поведения художника и жестовых актов мало кого удивит в пределах актуального искусства, так как давно стали сферой и зоной авторской идентификации и уровнем проявления авторских амбиций. Вот так. К чему это я? Уж и позабыл, зачем я предпринял такой длинный пассаж о современном в основном изобразительном искусстве.

Да ладно.

Заметим, что исследование текста, задействованности его и вовлеченности в различные конкретные контексты, его узкая герменевтика до сей поры были прерогативой неких специальных исследователей, исповедующих принцип текстоцентризма. Так, кажется, это называется в среде пренебрежительного отношения к ним. В этой поделенности сфер культурно-текстовой деятельности и проявления, в этой системе взаимозависимостей и распределения рослей, возможности самого породителя текстов к постфактумной их квалификации представляется не только невозможной, ненужной, но и заранее дискредитированной, предполагавшей бы некую рационально-сухую (с пренебрежительными интонациями) предпосылку самого письма. То есть в данном случае поэт предполагаем (конституируем) как темный идеотелесный колодец, чистая вода которого не является его продуктом, но предметом приложения медиативной функции. В качестве читателя он вполне может не без успеха и с включением иных интуиций анализировать чужие тексты. Но на анализ собственных наложен магический и профессионально-нравственный запрет, дабы не бросить подозрение на источник и способ их порождения.