Дмитрий Пригов - Мысли

Очевидно, что я, захваченный (ухваченный за хвост, при естественной для всех в моем состоянии попытке увернуться от прямого ответа на этот вопрос) в достаточно продвинутом возрасте и культурно-возрастном состоянии, вполне воспроизвожу этот тип драматургии, то есть отдаю абстрактному будущему его неизбежное неумаляемое право явить нечто принципиально новое и значимое (это тем более легко, что наше время с нами вместе сразу, рывком, трансцендируется в прохладную, благородную и мраморно-величавую классику и по определению — лишенную тесных тактильных мучительных контактов с иным, то есть даже — оно видит нас, но само нам невидимо), и молодому, новому, ближайшему окружению (то есть реально вычленяемому ближайшему потенциальному будущему), не отпуская ничего, кроме воспроизведения, оскудевающей манипуляции, доходящей до маньеризма и декоративности, теми элементами эстетики и, шире, культурного менталитета, над сложением и сотворением которого так славно потрудилось наше поколение (я имею в виду культурное поколение с широким возрастным захватом, как это случилось в реальной ситуации в реальном месте). Имеются, конечно, и зоны неразличения (вот! вот! они-то и есть самые страшные! интуитивно чувствуемые как зоны опасности! тьмы, откуда и появится чудище, предназначенное пожрать нас!), непрозрачности, определяемые как чушь и нонсенс, но, по-видимому, именно где-то в их пределах и следует искать, вернее, предполагать прорастание истинно нового (а может, уже частично и проросшего), не имеющего разрешения в пределах конституированной системы и определяемого просто как иное. Ясно, без всего, что сотворено, вернее, без учета принятия (вернее, не в терминах внешнего принятия и долженствования, а в терминах органического и естественного бытия в этом как явленном и самоочевидном, посему, даже не замечаемом) того принципиального, произошедшего в культуре в пределах и посредством старшего поколения, уже невозможен ни один художественный жест, даже притом, что вся предыдущая практика может быть стянута в точку, но не соотноситься с ее гравитационным полем уже просто будет невозможно. Так вот в научных терминах можно было бы оценить непростую жизненную ситуацию.

А что же остается нам (вернее, персональному бедному мне?!)?! В общем-то, нет проблем! Господи, почему же это я бедный? — а кто сказал, что ты бедный? — не знаю! — так это ты и сказал! — а-а-а, извини, по привычке!

Так вот.

Как и любому участнику сформированной и структурированной культурной ситуации, подчиняясь ее инерционной массе движения, придется мне (бедному! — отчего же бедному? — ах, да, опять! по привычке! забыл! мы уже обсудили это!), очевидно, длиться в ее райских пределах, ощущая уже некоторую бескачественную легкость витания внутри этого набравшего могучую скорость движения, ставшего почти внутренней соматикой и зрением (то есть транспонированно интериоризированного), и в то же самое время постоянно прорываемого беспрерывным точечным беспокойством, как бы прожиганием прошивки при прорывах чужой энергетики, чья канализация построена на опознаваемо иных (то есть опознаваемых как иные, безо всякой возможности, пока, как бы квалифицировать их специфически) критериальных основаниях. Да, утомительно это все. Устал я.

Но все-таки.

Будущее в настоящем, то есть победа над будущим, в пределах описанной ситуации для меня (бедного! — бедного? — ах, да, да!) представляется в виде непрекращающегося делания, в виде жеста, рассчитывающего в своей завершающей фазе (то есть экстраполированного как бы в некое достаточно далекое квазиобъемное будущее) захватить это будущее (и тем самым уже в самом акте и месте своего полагания имея в себе и освеществляя будущее как сверхнастоящее, опять отбрасывая себя назад, оставляя будущее трансцендентальным) — то есть проект (как это теперь любят называть) размером в жизнь, имеющий соответственную внутреннюю логику и самообеспечение.

В Винчестере, в небольшом индусском ресторане молодой смуглый официант наклоняется к нам и неожиданно на приличном русском объясняет неведомые названия в меню. Оказывается, он — выпускник московского института. Ему явно не хочется отходить от нас, и обстоятельства позволяют ему это. Он говорит про английскую бездуховность. Прямо так этими словами и говорит. И мы соглашаемся. Сетует, что с ними не о чем поговорить. Мы соглашаемся. Что они даже и не понимают, чего от них требует мятущаяся душа руссковоспитанного индуса. Мы тоже соглашаемся. Мы это сами знаем. Он мечтает вернуться в Россию, где практически с каждым можно глубоко и душевно поговорить. Видно, что круг его собеседников в Москве вряд ли состоял из высоколобых интеллектуалов.