Дмитрий Пригов - Мысли

В пределах европейской культуры литература несла и представительствовала по преимуществу принципы, традиции и диктат гуманистического сознания, крах которого (во всяком случае, монополии, или, скажем еще осторожнее — определенных, фиксированных и утвержденных форм его представительства и артикуляции в культуре) Европа окончательно пережила и осознала после Второй мировой войны. В России же, в СССР, результаты этой войны были осмыслены, напротив, как победа и торжество этих традиций (не будем оговаривать социополитические и идеологические причины этого) и, соответственно, литература в пределах архаизированной логоцентричной и литературоцентричной культуры вплоть до последних дней сохранилась в своей статусной и эстетико-стилистической законсервированной идеологичности (я не имею в виду прямую трансляцию какой-либо идеологии). Все это, конечно же, подано и описано в некой модельной обобщенности, имеющей быть приложенной к действительности с огромным количеством ограничений и оговорок, но нам, литераторам, поэтам, мыслящим метафорами и экстремами, это позволительно, позволительно! — а что нельзя? — можно! Это людям науки непростительно — они и должны говорить на языке четких определений (типа: меня берет ужас от запаха распада и гниения!), категорий (типа: да это же крах всего святого!), дефиниций (типа: он что, издевается над нами?!). А нам, поэтам, изъясняться словами как звуками и знаками нашей прихоти и безумия позволительно.

Так вот.

Нельзя не заметить, хотя, конечно, и с глубочайшим, глубочайшим сожалением — ведь я поэт все-таки, ну, хотя бы по принципу самоназывания, самоназначения, а это в наше время один из основных принципов и, следовательно, признаков жанровой и видовой идентификации в пределах размытых границ и областей жанрового и жестового проявления художников в современной культуре, принцип назначения и полагания (ну, да ладно, это — так!); значит, нельзя не заметить, что поэзия нынче из зоны фиксации и разрешения основных социокультурных проблем (я имею в виду не для кого-то отдельного, конкретного, но для общества, как преобладающей массы активных его деятелей) отодвигается в зону культурно-эстетическую узкопрофессиональной академической озабоченности и потребления и в зону свободного времени (нет, нет, я говорю не о свершившемся — слава богу! — но о тенденции и доминанте сдвига читательского спроса и интереса). Соответственно, и язык описания ее должен бы (должен бы, но пока весьма и весьма далек от этого, и ныне типа: Ну, бля, это… — и се есть упрек людям науки) переориентироваться, подключиться бы к культурологическому и философскому дискурсам. А то ведь все вместо обсуждения проблем авангарда до сих пор обсуждают его проблематичность и правомочность, да и подвергают сомнению саму возможность его возникновения и существования (как, например, наследуя русской мыслительной традиции начала века, все еще чахнут над проблематичностью философии, а не ее проблемами). На Розанове все еще мечтают ворваться в современную литературу (и ведь удается!). В групповых культурно-эстетических самоназываниях видят только угрозу своей позиции и стратегию прорыва и культурной доминации (что само по себе интересно истолковать, но в терминах культурологической проблематики). Проблема власти, легитимации, конвенциональной этикетности социокультурного поведения как манифестация именно художнической позы и имиджа (логически, а не во временной последовательности, предваряющих тексты) — все это вечно существовавшие элементы манифестации позы художника в современном ему обществе и культуре, но в наше время актуализировавшиеся, как бы стянувшие на себя все остальные элементы культурно-эстетической деятельности. И это надо понять, а вернее, принять. Конечно, конечно, это нелегко, а главное — неприятно, но есть верный и древний способ — смирение. То есть попытаться не идентифицировать свой крах, или крах своего рода деятельности, или понимание своего рода деятельности с крахом культуры вообще. Это было бы неплохо, если уж говорить о современной поэзии в большом горизонте современной культуры. А? Может, все-таки напряжемся? А? Ну, я вас очень прошу, деятели науки! Я вас очень, очень прошу! Не ради меня, а ради вас же самих! Я прошу, прошу, прошу вас! Ну, хотите, на колени встану! А? Не хотите? Ну ладно.

Значит.

Именно имиджевый и поведенческий уровень на данный момент является местом объявления и предельным проявлением позы современного художника (я не говорю о новейших проблемах нового тотального высказывания, телесности и пр., нам еще не до этого), объемлющим все сферы художнической деятельности, так как нынешнее искусство вообще имеет тенденции к развеществлению границ жанров и видов и порождению новых жанров, не определяемых и не ранжируемых по старым классификациям — например, инсталляция, инвайронмент, перформанс, акция, боди-арт, лэнд-арт, видео-арт и др. А конкретнее, в виде квазитекстового полагания уровня разрешения авторских задач, амбиций и переживаний надо определить операциональный уровень (как, например, +, —, х относительно понятых как уровень текста 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 20, 31, 45, 06, 0,56, 000,876, 1/2, — 569, ну, что еще? может, — 98761; еще что? — может, якобы 11111, или будто бы 107777, или, например, 666, и пр., и пр., и пр.). Но это все сложно, сложно, и дело, конечно, это — дело людей науки, а для меня просто звучит красиво: операциональный уровень! имидж, скажем! метапозиция — тоже неплохо! квазитекст — красота! Но все-таки, продолжая, вынужден обратить внимание, что и с термином «авангард» происходит маленькая, маленькая-малюсенькая путаница. То есть спутываются три его значения: