Дмитрий Пригов - Мысли

Так вот, подумал ли благородно-яростный критик толстокожий, что жена моя, слабо ободренная в своих непосильных и ничем не компенсируемых трудах и своей нечеловечьей ноше моими случайными, куцыми и хилыми публикациями, шепчущая себе в минуты изнеможения и умиления: Вот! Вот, он — поэт! Служитель муз! Это теперь не только я, но весь, весь мир видит! Не зря были труды мои и лишения, лишения детей моих! Да и все дальнейшие унижения и тяготы, связанные с тотальным повышением цен, уголовщиной, коррупцией и непотизмом, — все перенесу ради данного мне Богом и судьбой бедного представителя высокого и мучительного призвания! И это будет мой вклад в российскую культуру и историю и оправдание перед небесами!

И что же?

Что же?!

Из чьей-то статьи, случайно прочитанной, или подсунутой, или услужливо пересказанной сладкими недоброжелателями, притворно ужасающимися: Ах! Ах! Как нехорошо! Как вам не повезло! Как вам, наверное, неприятно! — узнает она, что зря сгубила свои лучшие годы! По ее силам было перенести Рыжкова, Павлова, Хасбулатова, Гайдара, но не это! Так подумал ли наш критик об этом малом! Об этих малых сих! Подумал ли, какой грех на душу берет! Нет, нет, ничто уже в этом мире не значат слезы и страдания беззащитных! Конечно, в ответ скажут, что литература — вещь изначально жестокая и кровавая! Так что же — мы и не люди уже! Значит, уже добродетелью числится средь нас летать с ощеренной пастью, блещущей чищеными белыми клыками, с которых каплет, точится по тяжелой капле черный яд безоглядного умерщвления!

Я понимаю, что мои слова тоже могут лечь непереносимой тяжестью на чьи-то неподготовленные плечи, на чье-то неподготовленное сердце. И мне совсем, совсем не жаль критика — он сам избрал правила и закон, по которым ныне квалифицируем, идентифицируем, деконструируем и в результате редуцируем. Но мне жаль, жаль до слез, до изнеможения, до невозможности произнести следующее слово справедливого отмщения, жаль жену его и детей, не заслуживших все это! Но я был вынужден! Я был спровоцирован! Я был обязан и мобилизован даже сверх своих ожидаемых на это сил.

Я все-таки за некий профессионализм (если это можно так назвать), соответственно нынешнему состоянию культуры и в пределах мирового контекста.

А то все будет получаться, как с той бабушкой, попросившей местных хулиганов зарезать кабанчика, услышавшей шум и визг из сарайчика и вопросившей вышедшего оттуда: «Ну как, зарезали?» — «Ну зарезали-то, может, и не зарезали, а п. дюлей навешали!»

Или как: «Гражданэн, на вам нытка!» — «Не на вам, а на вас!» — «На мэнэ?» — «Не на мэнэ, а на мне!» — «Я и говорю: на вам нытка!»

Или как: «Грузины лучше, чем армяне!» — «Чем лучше?» — «Чем армяне!»

Или как… ну да ладно, и этого уже достаточно — ясно все.

И уж совсем напоследок — но все о том же: какими бы мы ни были обуреваемыми и невменяемыми, может, или вполне даже отрефлексированными поклонниками Бродского, Айги или Сосноры, я все же не вижу причин для столь уничижительных оценок поэтов, пусть кому-то и не приходящихся по столь неимоверно взыскательной душе, может, даже и оскорбляющих чью-то вкусовую нравственность, но занимающих вполне определенные, хотя и столь различные места в современном литературном пространстве (или, если угодно, процессе), — я имею в виду Андрея Андреевича Вознесенского и Тимура Юрьевича Кибирова [90] На том же круглом столе «Пути современной поэзии» Игорь Шайтанов заявил: «…уж добрые четверть века Вознесенский — явление по преимуществу не поэзии, а литературного быта, и не самое отрадное его явление» (Вопросы литературы. 1994. № 1. С. 21–22). А Владимир Новиков сказал: «У Кибирова нет своего ритмического лица, и поэтому его „цитатность“, „центонность“ лишена стереоскопической объемности» (Там же. С. 16). . Самим же потом будет стыдно, господа.

А в остальном — все нормально.

Эта работа посвящена умозрительно-статистической проблематике. Именно умозрительно-статистической, а не статистическо-умозрительной. Эти достаточно тонкие дефиниции, может быть, и не важные в иной, внимательной и честной работе по изучению данного нам в вербальном восприятии текста (в данном случае, рассказа «Тютень, Витютень и Протегален» Платонова, который для простоты отныне будем обозначать как ТВПП), нам важны и прямо-таки насущны. Так вот, обсуждению подлежат не умозрения оснований статистики, ее, скажем, онтологической укорененности (что может быть более уподоблено созерцанию Единого, вернее, мерцанию Единого в его динамике расслоения на множественное и тотчас обратное собирание себя в некое пульсирующее единство, что, конечно же, для всякого практиковавшего в данной области или хотя бы наслышанного напоминает опыты мистических пропаданий Мейстера Экхарта, Паламы, Дионисия Ареопагита — в общем, понятен круг великих авторов, всуе здесь помянутых. А иначе нельзя! а как иначе-то? — а просто! — а как это просто без них! — а от себя! — э-э-э, от себя-то оно, может, даже и попроще будет, да и поприятнее, да нельзя от себя! — почему это? — потому что нельзя, и все! и хватит об этом! Так что забудем их, этих авторов, но и в то же самое время будем помнить как никогда остро, в общем, вполне в духе их интеллектуально-духовной стратегии).