Дмитрий Пригов - Мысли

А вспомним, как раз наоборот, что наше исследование посвящено умозрительно-статистической проблематике, то есть статистике, подсчету, манипулированию, игре и злоупотреблениям, умозрительно постулируемым, даже и не постулируемым, а выявленным, и даже больше — не выявленным, а самими объявившимся в ходе специализированных, сфокусированных на одной узкой специфической области, как бы данным. Это, в свою очередь, может напомнить интеллигибельно-трансгрессивные усилия схоластов, в отличие от созерцательной атмосферы сосредоточенности вышеприведенных мистиков. Или, как скажем, нашелся бы некий конгениальный Даниилу Андрееву (или сам бы Даниил Андреев, но уже в своем следующем не воплощении или инкарнации, а просто квазигерменевтическом жесте, пространственно и временно вполне даже могущем совпадать, или как интенция опережать даже первичный откровенческий импульс), то есть объявился бы подобный безумец и задался бы целью приписать некие, ему одному лишь ведомые, а нами принимаемые на веру (как, собственно и сами откровения Даниила Андреева) индексы достоверности каждому из предъявляемых ему миров и подсчитать средний коэффициент достоверности и его корреляции в соответствии с дневными, сезонными, годовыми, возрастными и любыми другими колебаниями. Либо соответствия силе и качеству вербально-сонорного произнесения — да мало ли чего еще найдется на белом свете! белый свет большой! — правда большой? — да, действительно, огромный! безумно огромный! невероятно, невероятно огромный! — ну, тогда ладно!

Попутно заметим, что подобный род, способ работы с умозрениями, отсылка к неким рационально используемым иррациональным основаниям, либо иррационально используемым рациональным основаниям вполне, и даже в очень большой мере, соответствует платоновским (я имею в виду Андрея Платонова, а не его условного древнегреческого тезку) постфедеровским и постсимволистским интуициям.

Из вышеприведенного длинного и путаного рассуждения можно заключить, что ТВПП как бы приписывается сходство с умозрительными мирами Даниила Андреева (в скобках заметим перекрестную взаимоповязанность имен Андрея Платонова, Даниила Андреева и просто Платона, у которого в будущем, возможно, и объявится, или умные знающие люди подскажут прямо сейчас, нечто андреевское), чьи имена, уровни и качества как бы в разной степени достоверности и различимости произносятся на ухо нашему воспринимающему субъекту (впервые здесь помянутому), чьи свидетельства подлинны и оспариванию не подлежат. Можно полностью довериться нашему воспринимателю, выказывать сомнения, пытаться заменить его собой, или любыми другими реальными, либо выдуманными персонажами, но в пределах данного времени и постулируемых правил (в случае принятия их, либо просто присутствия в месте их объявления) они истинны, пусть и на предельно короткое время развертывания их в некий связный текст. Постараемся, чтобы текст был как можно короче, дабы не предоставить больших возможностей излияния сомнений, но достаточных для явления академической вежливости и терпения, да и просто возможности тихо удалиться — я понимаю, понимаю, я и сам бы тихо удалился, да некуда! некуда! теперь уже некуда!

Так вот.

Вернемся к основной проблеме. Проблеме, пока лишь вскользь помянутой, но среди всего выше наговоренного, это, пожалуй, та самая основная, нулевая точка, которая самим своим появлением, проявлением актуализирует, да и просто порождает многочисленные пучки расходящихся возможностей.

Кто же есть этот, так сказать, Даниил Андреев нашего созерцания и прислушивания к разной степени ясности проявленности структур сложностроенных миров ТВПП?

И тут со всеми приличествующими извинениями я должен вернуться к далеким временам моего школьного послевоенного детства. Извинения естественны потому, что, являя текст, вернее, представляясь или, еще вернее, притворяясь являющим текст как бы научно-ориентированный, вернее, ориентированный на научную среду, я давно уже исчерпал условно принятый предел использования смягчающего лирического материала, как и квазинаучного, остался лишь лимит строго научного, а у меня его и нет, либо есть, да я его не могу различить среди прочих. Вот, понимаете ли, незадача.

Однако же, слушайте внимательно. Это очень важно.

Идет урок литературы. Не помню, какой там класс — шестой, или седьмой. На повестке дня «Евгений Онегин». Пушкин. Учительница литературы, молоденькая, симпатичная такая, по послевоенной моде (как я себе сейчас это могу представить), спрашивает очумелых учеников о чем-то вполне доступном и достаточно скучном внутри «Евгения Онегина». Все нормально. Как у людей. Как в любой науке о литературе любого времени и любого уровня. И тут встает одна девочка и произносит: Таня полюбила Женю! — как гром среди ясного неба! столпотворение в небесах и в литературных полях и пространствах! Вы представляете себе: Таня полюбила, нет, не Евгения Онегина, а Женю! Женю! Кто из нас, после дважды упомянутого в нашем присутствии авторитетным лицом имени известного, утвержденного веками и страшной культурной традицией, имени неземного героя, после обозначения его Евгением Онегиным (почти в одно слово — Евгенийонегин), смог бы так легко и непринужденно, не подозревая даже об ужасе и безумии кощунства, идентифицировать эту великую историю с нехитрой своей, чтобы уподобить неземного Евгения поэмы со своим дружком Женей? Да, друзья, после этого мощного акта соотнесения истории бедной Тани со своей, что могут значить всевозможные интертекстуальные изыски, неуместные аллюзии, ненужные цитаты, тонкости холодного агасферового чтения и прочтения во время легкого и незапятнанного странствия по всем весям и народам!