Дмитрий Пригов - Мысли

Поэтому привожу в заключение минимально необходимые цифровые данные, которых вполне достаточно.

Общая сумма индексов понимаемости всех кусочечков равна 16, 25 и, делённая на на количество самих кусочечков, равное 35, дает средний индекс понимаемости кусочечков — 0,461 (заметим, по снисходительности ТПЖ, вполне удовлетворяющий уровню понимаемости, определенному как 0,45). Сумма коэффициентов же мегакусочечков с проплюсовыванным к отдельным из них, не поднявшимся до 1, коэффициентом простительности, равна 13,6 и делённая на количество мегакусочечков, дает результат 1,23.

Теперь средний индекс понимаемости кусочечков 0,461 умножаем на средний коэффициент мегакусочечков 1,23 и получаем 0,56703.

Встает вопрос: что же делать с этим результатом?

Однозначного ответа быть не может. Уже хорошо, что есть хоть какой- то результат, если он, конечно, есть.

Думается, что сейчас о Бродском в прессе можно говорить исключительно банальности по причине того, что это не место для тонких литературоведческих и текстологических наблюдений. Сам же тип поэтического поведения, избранный и отыгранный Бродским, был уже привычным банально-возвышенным типом русского поэта. Хочу заметить, что это не уничижение самого Бродского, но квалификация обыденности ситуации, многажды явленной и привычно ожидаемой (вон, вон поэт, он сейчас что-нибудь такое прочтет возвышенным голосом возвышенное!) — что и есть банальность в узком значении слова.

Да, скончался последний, пожалуй, большой российский поэт. Последний не потому, что нет больше надежд и оснований рассчитывать на появление столь же одаренной личности. Отчего же, природа постоянно доказывает свою неиссякаемость и в наших пределах. Просто время сняло с этой позиции в культуре и обществе черты былой значительности и насущной необходимости. Советской действительности на фоне стремительно изменявшегося Запада (мы не принимаем в расчет разборки восточные с историей и культурой) удалось сохранить, подморозив, архаизированные структуру и иерархию культурных институтов и ценностей XIX века. И как бывает в летаргическом сне, красавица все длится молодая среди стареющего окружения, будучи разбужена, стремительно наверстывает упущенное, обгоняя степенных и возмужавших одногодок, является вдруг, по контрасту со своим прекрасным сном, старой сморщенной и с раздражающими амбициями романтической девушки. Ну да ладно, это так, это — лирическое отступление, впрямую не относящееся к прямой теме высказывания.

Так вот.

Пострадав в свое время от советской власти, но и немало вдохновленный статусом поэта того времени, Бродский смог в большей мере, чем кто-либо иной, реализовать все возможности, предоставляемые высокой русской литературной традицией и советской властью с ее непомерно серьезным отношением к поэтам и поэзии.

Бродский не был бы большим поэтом, если бы не модифицировал позу традиционного поэта, резко ее интеллектуализировав и наполнив прохладностью так любимых им английских метафизических поэтов, попутно почти идеологизировав бесконечное, неостановимое пульсирующее говорение.

Некоторая велеречивость и многословие обнаруживают его как поэта имперского стиля, могущего бы процветать под крылом просвещенного властителя. Конечно, это чисто абстрактно-стилевое полагание не принимает в расчет личных и нравственных соображений, которыми руководствовался бы поэт в подобной ситуации (отнюдь не обязательно отвергнув бы), да и саму абсурдность предположения возможности явления в наше время подобного правителя.

Так что конец поэта почти совпал с концом прекрасной остановки эпохи, эпохи самой далеко не прекрасной, однако относившейся к поэтам как к равным соперникам и собеседникам и порождавшей таких. Таких, как Бродский.

Да, по моему скромному разумению, книга появляется на пересечении трех осей, развертывающих ее существование во времени, пространстве и интеллигибельной сфере:

1) конструктивно-манипулятивный принцип, представляющий собой простое перелистывание, перебирание страниц;

2) визуально-графический, оформляющий страницу как ноуменальную единицу, некий стоп-кадр;

3) текстуально-метакнижный, снимающий вопрос о книге как материальном объекте.