Дмитрий Пригов - Мысли

Собственно, использование текстов, но, скорее, в их фактурно-пластической, а не в замещающей или тавтологической функции, характерной для использования их в нынешнем искусстве, было характерно для авангардистов 1910–20-х годов первого призыва. Тогда началось, в своей наибольшей чистоте и полноте обнаружившееся уже в концептуализме, взаимное встречное движение художников — к вербализации изобразительных объектов, а литераторов — к пространственной и манипулятивной организации литературных текстов. Зачастую произведения могут быть отнесены к какой-либо сфере искусства прямым волеизъявлением, волевым авторским назначением: это будет произведением изобразительного искусства! пусть висит в зале! — и действительно, висит! и действительно, произведение изобразительного искусства! Ну, не знаю, для меня и многих это — так. Хотя для гораздо большего числа, в их числе и деятелей изобразительного фронта, это до сих пор — «крах всего святого». Ну что ж. Именно об этом, скорее, я и собирался писать. О чем-то личном, пережитом, о страстях человеческих, о трагедиях художнических, о судьбах артистических, попавших под колесо переменившей вдруг направление колесницы мировой и российской культуры.

Интересны в этом отношении, например, миграции А. Монастырского из поэзии в сферу концептуальных акций (правда, насыщенных неимоверным. количеством сопровождающих, трактующих, и порой и замещающих текстов весьма высоких литературных достоинств), бытование Рубинштейна на мерцающей границе текстов как актов литературных и как манипулятивных объектов, мои собственные опыты в сфере визуальных, манипулятивных и сонорно-перформансных (бывают и такие, Господи!) текстов.

Да.

В собственно же изобразительном искусстве (в данном понимании и реальном функционировании— «как бы изобразительном искусстве», как, помните: «он якобы выстрелил из будто бы пистолета») тексты используются весьма разными способами (притом, что конечно же, они все — тексты, и непривычность присутствия их на картинах заранее, поначалу, на время, хотя бы, объединяет их, то есть ставит знак преимуществования на чертах общности их функционального значения в сфере изобразительной относительно черт различия): поп-артистическими (цитаты, подписи, названия — что характерно для отдельных работ Кабакова, Чуйкова, Лебедева, Брускина); конструктивно-пространственно-пластическими, когда текст либо подтверждает, «держит» переднюю плоскость картины (помните, надписи на окнах и стеклянных дверях), либо подчиняется пластике и законам картинного пространства (это наиболее явно и ярко видно в картинах Булатова, а также обнаруживается и в некоторых моих опытах в изобразительной части моей деятельности); метапространственными или чисто концептуальными, когда изображения и сопровождающие их, либо параллельные им, либо доминирующие над ними тексты, квазитрактаты и паралитературные обрамления находятся в сложном драматургическом отношении, порождая некое фантомное единство и разрешаясь на неком третьем, метапространственном уровне (примером могут служить работы того же Кабакова, Захарова, группы «Мухоморы»).

То есть, это сочетание рядов вербальных и визуальных, имеющих разрешение не в обычном изобразительном пространстве способом пластического соположения (где вербальные тексты становятся просто фактурной единицей изобразительного пространства, но на метапространственном уровне), противостоит механическому способу диахронического следования визуальной записи незафиксированного вербального текста языком изобразительного искусства (в разрешение, напоминаю, той самой проблемы доминирующего литературного сознания в русской культуре).

Так вот.

В пределах общеконцептуального культурного менталитета (в отличие от концептуализма как узкого стилистического направления, это определение включает в себя весь спектр художественных направлений и новаций 70–80-х годов с отрефлексированным и акцентированным стиле-языковым поведением) проблема состоит в проникновении, моделировании того уровня человеческого сознания (в смысле как общечеловеческого, так и конкретного художнического, в смысле конкретного художника, предпринимающего подобную попытку), где еще не произошло распада на вербальное и визуальное. Именно авторская мобильность и вся гамма мерцательных взаимоотношений автора с текстом на всех уровнях вертикального вектора, направленного из сферы раздельного существования этих способов мышления и артикуляции в сферу их еще нераздельного существования, и составляют истинную драматургию и содержание подобного рода творчества.