Роберто Котронео - Отранто

Да будет свет. И да поведает он о том, что должно случиться, если что-то может случиться. Свет со всеми его демонами. Животворящий свет полудня. Когда он набирает полную силу, от одного его луча могут понести девственницы.

Но в полуденный час, в момент наивысшего триумфа, животворящая сила растворяется в отречении, сном заканчивается ее живой трепет, слабостью ее полнота.

Пусть узнает чужестранка, что суд придет вместе со светом полудня, когда воля к жизни отступает, уходя в безразличие, как вода уходит в песок.

Мама говорила, что в ее лаборатории свет перебегал от стола к столу неуловимыми сполохами. Стоило одному из алмазов дать блик от лампы, как этот блик тут же, как порох, вызывал беззвучную детонацию. Свет алмазов не создает теней, он тонок, как тысячи иголок, он ослепляет, надолго оставляя на сетчатке глаза темные точки. Если потом закрыть глаза, точки не исчезают и продолжают светиться.

Мама рассказывала, что часто, возвращаясь домой, она закрывала глаза и все еще видела эти светящиеся точки. Я никогда не была у мамы на работе и временами думала, что вовсе мама не занимается никакими алмазами и не работает ни в какой лаборатории. Эти сомнения стали посещать меня, когда, уже после ее исчезновения, нам пришло письмо из центра психического здоровья с запросом, почему мама перестала каждое утро туда являться. Отец сказал, что это было недоразумение, старая история, и что они, конечно, ошиблись. Он снова оберегал меня от истины, которая меня пока не касалась. Однако в ту ночь я всерьез засомневалась, не выдумка ли все это, и вправду ли мама занималась таинственной, магической работой. Сомнение было мимолетным, и потом мысль о маме в лаборатории снова стала привычной реальностью. Это была, скорее, реальность сна, но какая разница? Такая реальность ложится в основу романов, а романы подчас более достоверны, чем действительность. В романе жизни моей матери был этот сюжет: маленькая лаборатория, куда она отправлялась, когда туда поступали драгоценные камни. Отец рассказывал, что мама занималась только алмазами, хотя в лабораторию привозили разные камни со всего мира. Рубины из Богемии светились розовым светом, калифорнийские рубины — темно-красным. Самым ярким и красивым зеленым цветом отличались уральские изумруды. Аквамарин, привезенный из Сиама, был ярко-голубым, а ляпис-лазурь — синим с золотистыми вкраплениями. И ни один камень не был похож на другой. Обо всех этих камнях мама рассказывала отцу. Точнее, так утверждал отец, когда я донимала его расспросами, почему мама так мало говорит. Рассказывала она и об одном сотруднике из лаборатории, который безошибочно умел различать камни по цвету. Он без тени сомнения мог сказать, что это за камень, и отличить его от другого даже в том случае, когда камни всем вокруг казались абсолютно одинаковыми. И все это он проделывал на глаз, безо всяких инструментов. Он говорил, что искусство определять камни сродни искусству смешивать краски и получать нужный цвет. Одни лишь алмазы с их ослепительным, кощунственно белым цветом, не поддавались никакому определению. Их свет был самым чистым, и потому алмазы часто становились предметом поклонения. Тот мастер не мог отличить один чистый алмаз от другого: ведь абсолютная чистота не знает градаций. Свет и блеск этих камней невозможно было подделать. Его можно было только сравнить с ослепительными лучами солнца в далеких южных краях, где небо словно сжимается, когда солнце в зените.

Мамина лаборатория была маленькая, и работало там мало народу. Мне казалось, что в этом здании с низкими окнами, выходящими на канал, можно играть светом в пинг-понг: ведь он там отскакивал от всего, вытворяя при этом всякие затейливые штуки. Я представляла себе, что камни — это маленькие зеркала, которыми любили забавляться ребятишки, наводя зайчики на стены домов или слепя ими прохожих. Чтобы резать алмаз, используют алмазную пыль, потом острое лезвие приставляют к тому месту, где надо отколоть, и ударяют по лезвию молотком. Удар должен быть очень точным, иначе кристалл рассыплется на мелкие кусочки. Отец говорил, что огранить алмаз — трудное искусство: надо угадать самые слабые его места, потому что каждый камень имеет свою внутреннюю структуру, и нужна интуиция мастера, чтобы ее определить. Я была околдована тем, что алмаз можно резать только алмазом или алмазной пылью. Если же необработанный камень был привезен из Австралии, трудность возрастала, потому что австралийские алмазы самые твердые и трудно поддаются обработке. Для резки австралийских алмазов годятся только австралийские.