Роберто Котронео - Отранто

Французский студент показался мне тогда просто чудаком, знающим толк в небылицах. Его истории не произвели на меня никакого впечатления, потому что я еще не понимала, о чем он, собственно, говорит. Он толковал, что мозаика была для Отранто пророчеством жертвы. Он шел рядом со мной, низко склоняясь над мозаикой и то и дело нагибаясь, чтобы показать мне очередной сюжет или деталь. А я не поняла, что он и сам был пророком всего, что здесь произойдет со мной. Он рассказывал о вещах, которые я только сейчас начинаю понимать.

Я скажу всем, что теперь знаю тот полуденный час, когда появляются демоны. Я перестану прятаться в тень домов с высокими стенами. Только кому же мне сказать все это, как не самим демонам? Мне надоело их кружение. Пора перестать быть простым зрителем в их спектакле, пора начать разговаривать с ними. Я отправлюсь на поиски того старичка и бутылки масла, что оставил он у моего порога, и не попадусь больше в сети ни к каким видениям. Если Бог играет в кости, то нечего спрашивать у него правила игры. Я пойду на риск и брошу вызов тому случаю, что лежит в основе всего здесь происходящего. Разве не могу я изменить события, в которых мне предначертано участвовать, разве не могу переадресовать их и придать им новый смысл? Почему бы мне не разыскать тех людей, которых я не знала до сих пор, и о чьем существовании даже не догадывалась? Все это было мне недоступно, пока доктор не рассказал о своем отце.

Пока не закончена мозаика, я обречена бродить под черепами по мозаичным плиткам, которые и сохранились только потому, что местная беднота входила в храм босиком. Теперь работа подходит к концу, и мозаика подарила мне ключи ко многим своим тайнам. Теперь я, наконец, могу сесть и сама бросить кости, став участником того ритуала, что не требует больше ни поиска связей, ни объяснений.

Он плыл, сам не зная, куда занесут его корабль судьба и непогода. Гренада уже два года как пала во славу Изабеллы и Фердинанда, и ему пришлось плыть в Португалию. У Понтеведра и Сан-Себастьяна он потерпел кораблекрушение, но остался жив.

Он вознес Господу хвалебную молитву за свое спасение, и еще за то, что мешочек с камнями остался цел и невредим, и ни один камушек не выпал. Наконец, его прибило к прибрежным дюнам.

С собой у него был баул, и теперь он знал, куда его надо нести, потому что еще в Таррагоне ему сказали, что в эти края завозили драгоценные камни, и что их можно тут даже купить. Только вот никто знал, как их огранить и заставить засиять.

Ему казалось, что здесь он, наконец, навсегда забудет пережитый ужас. Камни сделали его богачом, и он смог прикупить их, еще.

Он владел секретом огранки, и потому был впереди остальных. Блеск его камней был ослепителен. Никакой Бог не мог бы сделать лучше.

Отцу не удавалось копировать Ван Гога. Он делал вид, что сожалеет об этом только по экономическим соображениям: копии имели успех у туристов и давали хороший заработок. Но отцу они не удавались. «Видишь, цвета не те, — говорил он безутешно, — у меня не получается. Цвета принадлежат ему и только ему. Никак не выходит. Чего-то мне недостает».

Отец был превосходным мастером. Он мог скопировать любую картину, и его копии пользовались большой известностью. Великолепно получался у него Ван Дейк, и в передаче блеска бокалов, возникающих из ничего, из темноты, он был просто виртуозом. Он написал копию «Ночного дозора» почти в натуральную величину и хорошо на ней заработал. И Вермеер ему удавался на славу. «Если бы я взялся подделывать картины, то зарабатывал бы еще больше», — шутил он. А вот с Ван Гогом у него не получалось Чего ему недоставало? Я не понимала, и очень удивлялась, что мой отец, который умеет все, не может скопировать подсолнухи или комнату с жёлтыми окнами и голубыми дверьми.

Я так и не смогла этого понять, пока не приехала сюда и не увидела свет, мало отличавшийся от того, который видел Ван Гог в Арле, в Провансе. Отец никогда не путешествовал, даже по Голландии. Он пытался представить себе этот свет, но ему каждый раз чего-то не хватало. При всей своей непохожести отец и художник-самоубийца сходились в одном: миром правит свет. Свет формирует характеры, красит или, наоборот, старит женские лица, свет меняет мир, ощущение собственного тела, понимание окружающих тебя людей. Тот, кто собирается стать художником-копиистом, очень хорошо это знает. Отец был мастером такого класса, что мог бы преподавать в любой престижной художественной академии. Он знал о живописи все. Он владел всеми секретами красок, ему были знакомы все виды кистей от тех, которыми рисовали в XVI веке, до современных. Когда он познакомился с мамой, он учился в школе искусств в Амстердаме. Они встретились впервые на дороге в Нордвик. Мама была богата и жила одна. Ее семья веками занималась огранкой и продажей алмазов. Она рано осиротела: отец умер, когда ей было всего несколько месяцев, мать десять лет спустя. Ее вырастила бабушка, которая пустила по ветру весь семейный капитал, неудачно вложив деньги. Когда мама познакомилась с отцом и увидела его за мольбертом, она сразу спросила, может ли он скопировать Ван Гога. «Я ответил, что не могу, хотя много раз пытался. Только „Едоки картофеля“ получились: там нет света, все полотно заволакивает тень. Но твоей маме хотелось другого, хотелось Ван Гоговских олив и ярких красок».