Роберто Котронео - Отранто

Отец говорил, что цвета у этого художника возникают изнутри, их невозможно наложить на холст. Несколько раз он водил меня в музей Ван Гога. Мы отправлялись туда по утрам. Отец считал, что днем Ван Гог принимает оттенки, которые могут опечалить меня. Утренний свет подходил лучше. Некоторые картины он миновал очень быстро, словно чего-то боясь, а перед другими задерживался надолго, наклонившись над ними и пристально вглядываясь. Обычно, стоя перед картиной, он мог говорить часами, а здесь не произносил ни слова. Он притихал, напуганный обилием света и мазками, которые заставляли воспринимать полотно скорее как скульптуру, чем как живопись. Только однажды я спросила его, почему он никогда не копирует Ван Гога, и он просто ответил: «Я на это не способен».

Этот ответ меня поразил. Для меня отец был величайшим в мире художником. Он мог все. Почему же у него не получались эти картины с насыщенными цветами и искаженными пропорциями лиц? И почему от некоторых картин он отводил глаза, словно испугавшись? «Я никогда не был на юге, Велли, у меня нет представления о тамошних оттенках цвета. Я ведь не писал картин, я их только копировал, да и то не все, потому что некоторых цветов определенной насыщенности я просто не видел и не могу их воспроизвести».

Я много раз спрашивала его, почему мы не едем на юг, и он отвечал всегда одинаково: «Мы поедем, когда захочет мама, но она не хочет». Я никак не могла понять, почему отец не осуществит свою мечту, почему мама боится юга, с его красками, солнцем и светом. И почему отец с ней заодно? Это молчаливое соглашение, в которое меня не посвятили, казалось мне абсурдным. Когда я подросла, история нашего предка и место под названием Отранто понемногу стали у меня связываться со странностями матери. А потом все завертелось с неимоверной быстротой. Мама начала уезжать на пляж, и отец провожал ее тем же взглядом, каким глядел на картины Ван Гога: в его глазах светились робость, страх и зависть. Видимо, ту же зависть он испытывал к полотнам безумного художника, который никак ему не давался, и чье умение делать цвет живым он так высоко ценил. Ван Гога привез на юг Поль Гоген, он показал ему густой, объемный свет. Значит, в том, что Ван Гог стал великим художником, есть и его заслуга. В равной мере на нем лежит и ответственность за то, что Ван Гог не выдержал этого света и сошел с ума.

Внешностью и манерой двигаться мой отец был типичный северянин: в нем чувствовалась привычка постоянно себя беречь. Мама, наоборот: гибкая и подвижная, она шла, будто ступала по мягкой, колеблющейся почве. Когда я видела их вместе, я сразу понимала, что они выходцы из совершенно разных миров. Отец, сдержанный и осмотрительный, скромно занимал свою нишу в этом мире; мать — решительная и властная, была способна неожиданно ворваться в любое пространство и так же неожиданно из него исчезнуть. Тогда у маяка я следила за ней не только из любопытства: каждое ее движение было исполнено красоты и изящества.

Я родилась, когда мои родители были, в сущности, детьми, и мне досталась трудная доля единственного ребенка странной женщины со слабым материнским инстинктом. Со мной, в основном, возился отец, и, когда он рисовал, я всегда сидела рядом. Мама была образом прекрасным, но далеким. Она очень красиво двигалась, особенно, когда ускоряла шаг или бежала, и ее крепкая грудь вздрагивала в такт движению. Я любила ее, и после ее исчезновения быстро поняла, что, если сама в скорости отсюда не уеду, то потеряю все. Каким бы ни был город Отранто, для меня он стал единственной возможностью спастись от дюн на пляже, от северного ветра и северного света. Уехать туда означало вернуться. О возвращении в нашей семье много говорили, но ничего не предпринимали. Среди родни матери мореплавателей не было: семья жила в достатке и не видела смысла в путешествиях. Так получилось, что не оставшись учиться в Амстердаме и уехав в Лейду, я оказалась единственной, кто действительно подумал об отъезде. Когда я решила стать художником-реставратором, то выбрала мозаику и камень. Мне не хотелось заниматься холстами и фресками: душу тяготила мысль, что не отец, а кто-то другой будет учить меня тому, что составляло неотъемлемую часть моей жизни, и было связано только с ним, с его голосом. Ведь с тех пор, как я себя помню, отец всегда что-то рассказывал о живописи, как занятную волшебную сказку. Так, как он, этого не сумел бы никто. Когда я выросла, он часто призывал на помощь цвет, чтобы помочь мне разобраться в своих чувствах. Помню, как-то раз я вернулась домой не в духе, потерпев маленькое фиаско на любовном фронте. Тогда мне это казалось трагедией, хотя теперь я даже не помню имени мальчишки, с которым поссорилась. Отец быстро понял мое состояние, взял меня под руку, подвел к чистому загрунтованному холсту и начал большими мазками класть на него ярко-зеленую краску. Потом, не прекращая работы, заговорил: «Смотри, Велли, какой дивный цвет. Когда-то его называли зелень Паоло Веронезе. Эту краску делают из арсената меди. Она очень хороша, но нестабильна. Достаточно подержать ее на свету, и она начнет менять оттенок, пока не почернеет. На свету краски обнажают свою сущность, они сами говорят, можно ли им довериться. Тебе надо было внимательнее вглядеться в свой зеленый цвет, Велли, подержать его на свету, на солнце. Ты доверилась, подумала, что дивный, радостный блеск останется, но он тебя обманул. Арсенат меди [13] Арсенат меди, или мышьяковистомедная соль, входит в состав зеленой краски, отличающейся яркостью и красотой тона. не выносит света».