Роберто Котронео - Каллиграфия страсти

Я люблю эту Балладу, потому что сам слегка похож на нее. Мне сродни соединение контроля и страсти, рассудка и безумия и, в конце концов, присутствие тайны. Но глубоко под этим морем нот, перехлестывающих друг друга и несущихся, подчиняясь скрытым приливам и отливам модуляций, я обнаружил линеарность барочного контрапункта и почувствовал, что Шопен повсюду возил с собой партитуры Баха, даже на Майорку, в монастырь Вальдемоза, где за несколько лет до того он заканчивал Прелюдии ор. 28. Для него это была одна из самых мучительных поездок. Затащенный Жорж Санд на негостеприимный остров, где местные жители отказывались предоставить им дом, Шопен совсем разболелся. Он кашлял кровью, у него поднималась температура, несмотря на теплую погоду и обилие фиников и апельсинов. Для жилья нашли заброшенный монастырский дом, огромную каменную постройку XV века с готическими окнами. Помимо множества келий для неофитов, в монастыре имелась часть более новой постройки, подворье, где разместились Санд с детьми и Шопен. Место было труднопроходимое, монастырь располагался на гребне двух полуразрушенных скал, мебели было мало, а местные жители втрое подняли цены на продукты, заметив, что Санд и Шопен не ходят к мессе. Они даже угрожали, что если Шопен умрет, его откажутся похоронить в освященной земле. Но потом привезли фортепиано, небольшой Плейель с серебристым звуком, и Майорка засияла очарованием.

28 декабря Шопен пишет своему другу Фонтана, что инструмент наконец прибыл на специально зафрахтованном в Марселе судне, и обитатели острова глядят на него, как на чудище, готовое взорвать всех и вся. Однако после прибытия фортепиано они начали потихоньку прислушиваться к музыке, доносившейся из монастыря. Прежде всего это были Прелюдии и Вторая Баллада фа-мажор, еще одно произведение, которое мне никогда не удавалось сыграть как следует. В нем драматический порыв достигается такими средствами пианистической техники, которыми я не владею. И сила, и тревога, и скорость, и внезапные замедления сливаются в этой музыке. Она порывиста и ясна, мощна и пламенна, хотя временами в ней вспыхивает искра нерешительности, какую увидишь подчас даже в глазах солдата, бегущего в атаку. Это уже из области пианизма Артура Рубинштейна. Но как мог играть эту Балладу Шопен, кашляющий кровью, жалующийся в письмах друзьям на слабость и усталость?

Если вдуматься, то на Майорке Шопен произвел впечатление, и немалое. Даже окрестные крестьяне под разными предлогами карабкались на стены и подглядывали в трещины, чтобы послушать его игру. И меня охватывает грусть при мысли о пианистах того времени, способных возбуждать сильные чувства, в то время как нынче все мы, скованные страхом несовершенства, не осмеливаемся сесть за инструмент и просто импровизировать. Не могу даже думать на эту тему, меня приводит в уныние собственная ущербность. Наш язык, движения наших рук, наша музыка ни до кого не доходят. Они всегда принадлежали элите, и, по существу, ничего не изменилось. Может, крестьянам с Майорки, карабкавшимся на стены монастыря, потом снилась музыка Шопена. А наша музыка никому сейчас не снится.

Для Фридерика путешествие на Майорку было началом конца. С этого момента, благодаря дождю, сильным ветрам и долгим прогулкам по такой погоде, болезнь больше не даст ему передышки. Жорж Санд говорила, что Шопен был «несносным больным»: нервозным, впечатлительным и деморализованным. Кроме того, ему чудились духи и привидения, он страдал галлюцинациями, рассказывал о процессиях умерших монахов, траурных каретах, бросался к фортепиано и начинал импровизировать. Иногда у него бывали моменты экзальтации, когда лоб покрывался испариной, волосы вставали дыбом, а глаза наполнялись страхом. Было ли это в действительности? Или речь идет о романтическом вымысле?

Дорога жизни вымощена постоянными сомнениями в реальности вещей. Все время находишься в страхе не собрать, не понять, и, в конце концов, начать думать, как все. Шопен? Романтическая чистота, поэт фортепиано. Жорж Санд? Хлопотливая любительница подавлять. Лист? Великий виртуоз, сущий дьявол. Нерваль? Безумен и одновременно велик. Романтическая тюрьма имеет мощные и частые решетки, тесные камеры и очень мало света. Многие вырвались из нее, отрицая сам романтизм, отвергая его суть, играя Шопена, как Баха, Рихарда Штрауса или Лючано Берио. Они считают, что романтизм находится в зависимости от интерпретации — прекрасная сказка в неправильной тональности. У некоторых пианистов я слышал Этюды, которые не представляли собой ничего, кроме этюдов. Я слышал холодные, блистающие точностью и лишенные красок Прелюдии, в которых ничего не было от возможного или действительного отчаяния Шопена, умиравшего, кашляя с каждым днем все больше. Прелюдии нельзя играть без призраков монахов, идущих в ночи, потому что монахи там присутствуют. Если играть их как надо, то пианистическая техника должна быть на службе у наваждения, а не наоборот. И за что я всегда упрекал Глена Гульда, так это за то, что у него, напротив, наваждение было на службе у техники. Поэтому он играл Баха, но ни разу не сыграл Шопена. В Торонто нет монахов и демонов, а есть чудные пейзажи, которые лучше соответствуют фугам Баха.