Роберто Котронео - Каллиграфия страсти

Русский должен был прекрасно знать, сколько могут стоить подобные вещи. Полной рукописи Баллады нет ни у кого. Если же различия с печатным текстом имеются, дело становится серьезным. Но каковы различия? Русский говорил мне о 211-м такте, значит, о финальном разделе, с этого такта начинается кода Баллады. В коде есть что-то, что приводит в недоумение. Я провел молодость, пытливо вглядываясь в нотные знаки. Мне казалось, что если их увеличить, чтобы стали видны музыкальные атомы или другие бесконечно малые частицы, то обнаружится тайна, можно будет что-то понять о мире, в жизни которого я участвовал, хотя и как-то странно, издалека. Я был защищен множеством фильтров — богатыми и понимающими меня родителями, добрыми и твердыми воспитателями, живыми и любопытными старшими сестрами и даже садовниками — словом, всем, что только можно представить себе для ребенка из зажиточной семьи. Даже когда мне было позволено путешествовать, я оказывался отделен от всех и воспринимал мир, как спектакль в театре, где с окончанием дня опускается занавес, и нельзя пойти за кулисы поболтать с актерами.

Кода Четвертой Баллады была одним из тех островков музыки, над которыми я фантазировал с детства. В ней было все, что могло возбудить фантазию молодого одаренного пианиста. Помню, что играл ее очень часто и по-разному, иногда даже отступая от партитуры; мне казалось, что так я скорее доберусь до секрета этого драматического финала. После первой части, с которой я справлялся обычно минут за десять, продолжая варьировать две разные темы, набегающие друг на друга, я подходил к моменту ожидания, к аккордам, предваряющим такую бурю, такую необыкновенную игру цвета беспорядочно положенных на холст мазков, что глазу делается больно. А насыщенность цвета и частота мазков растет, пока холст не начинает обретать объем скульптуры: цвет становится плотным — можно рукой потрогать. То же самое происходит в Балладе: руки движутся лихорадочно, как у человека, который быстро-быстро выдвигает один за другим ящики и ящички, отыскивая что-то очень важное. Времени нет, опасность подхлестывает, а чертовы ящички не поддаются, их не открывали годами. И вдруг они сами открываются, но нужно их перерыть до дна, выкинуть все и на миг застыть от поразившей тебя мысли: а вдруг то важное, что искал, — вот оно, перед глазами, просто его не видно, потому что часто то, что ищешь, задыхаясь от волнения, оказывается у тебя под носом. Но уже слышен стук палки пирата Пью по заледеневшей мостовой, он с остатками команды Флинта вернулся, чтобы зарезать тебя. Или нет: ты бежишь из дома, где не можешь больше жить, и нужно торопиться, потому что тревога сжимает горло, и пока выносишь свои вещи, вдруг замечаешь, что не можешь решить, какие выбрать, какие могут пригодиться, а какие не нужны. И ты застываешь, суетишься, снова застываешь, и отвлекаешься, как в крошечной вариации, чтобы взглянуть на старые часы и решить, стоят ли они твоего выбора. И, в конце концов, бросаешь все в гневе на себя самого, потому что опять не выбрал, и снова пускаешься бежать.

Я, конечно, отвлекаюсь. Но как же рассказать о тайне этих страниц? О чем думал Шопен, когда писал коду? И где он находился? Конечно, в Ноане, в местечке на юге Франции. С Жорж Санд, которая закуривала 7 сигару и кричала: «Фридерик, огня!» В этом загородном доме Фридерик проводил лето. Большое непритязательное строение, раскинувшееся среди цветущих лугов, деревьев и кустарника, напоминало английские поместья. Помню, как ездил я, юный романтик, посетить этот дом, в котором все осталось, как в те времена. И был раздосадован. Мое воображение представляло совсем иным место, где Шопен сочинял музыку. Дом был двухэтажный, с мансардой. Пианино стояло в гостиной, где собиралась семья Санд и их друзья. Непостижимо, как Шопену удавалось работать в этой суете. Проводить лето в Ноане было необходимо для лечения туберкулеза. Но, должно быть, это мало помогало. В 1842 году здоровье Шопена резко ухудшилось, концерты стали для него трудны, не было сил играть музыку, которую он сочинял. Летом 1842 года, когда была написана Четвертая Баллада, в Ноане провел несколько дней Эжен Делакруа, большой друг Шопена. Я всегда думал, что между звуками Четвертой Баллады и красками картин Делакруа существует больше, чем связь — существует диалог.

В то лето, когда он писал Балладу, в Ноане толклось много народу, которого он не переносил. И тем не менее эти люди имели привилегию слушать наиболее важные из его сочинений, вряд ли их понимая. «Мой маленький Шопен», — называла его Жорж Санд. «Мой маленький Шопен» — это он-то, одними Прелюдиями совершивший настоящую революцию в музыке XIX века! Как пострадала слава Шопена от персонажей, подобных Жорж Санд! Посредственная писательница, неспособная отличить ноту от собачьего лая, всегда готовая высказать мнение или совет, которого никто не спрашивал. Делакруа — другое дело, он понимал. «Мы вели бесконечные беседы с Шопеном, необыкновенным человеком, которого я очень люблю. Это самый настоящий из всех известных мне художников. Таких, как он, способных уважать и ценить себя, очень мало».