Георгий Пряхин - День и час

— В таком случае вы свободны, и я постараюсь, чтобы вас отпустили пораньше.

И пожал руку, как бы разрешая тем самым наконец подняться.

— Спасибо, Азат Шарипович.

Ты был рад. Честно говоря, муртагинские резоны пролетали у тебя мимо ушей. Ты в них особо и не вслушивался. И его неожиданное предложение воспринимал только в одной плоскости: оно лишь оттягивало возвращение домой. Так через три-четыре недели будешь дома, а прими муртагинское предложение — и этот срок наверняка оттянется.

Шагая по штабному коридору, ты был доволен тем, что так легко, сравнительно легко преодолел черт знает откуда взявшуюся препону. Уже чувствовал себя дома. Правда, была где-то в глубине души и доля смущения. Нет, не своим отказом — он в любом случае был предопределен, — а собственной неубедительностью. Не сумел объяснить. Не сумел объясниться. Как будто в прямом смысле тень недоразумения, недопонимания легла между вами. А тебе не хотелось, чтобы между тобою и Муртагиным легла тень. Чтобы она осталась между вами: все-таки так или иначе, а тебе вскоре предстояло проститься с этим человеком. Улучу минуту, настроение Муртагина и обязательно заговорю, думал ты. Скажу, что я газетчик, что занимаюсь этим с младых ногтей и в сущности ничего другого не умею, что только это меня и влечет. Что как бы там ни было, а каждый человек должен приносить пользу именно на своем, а не чужом месте. Что можно, конечно, делать и чужое дело, и, если стараться, оно, пожалуй, даже будет получаться, выходить, и все-таки той же пользы будет больше, если делаешь свое, а не чужое. Все-все ему скажу. Время-то ведь еще есть — не меньше трех недель, хоть Муртагин и пообещал похлопотать, чтобы отпустили пораньше.

Муртагин обещание сдержал. Поговорил с начальником штаба, и на тебя стали готовить приказ об увольнении в запас.

Был ли ты баловнем Муртагина? Нет. Ну вот, например. Должность, на которой ты служил в политотделе, была старшинской. И паренек, занимавший ее до тебя, дослужился-таки до старшины. Ты знал его, он неоднократно бывал и в вашей части. Невысокий такой, ладный, интеллигентный. Саша Скориков, ленинградец с незаконченным высшим. Образование у него техническое, инженерно-строительное, потому и попал он в ваши войска, но, как и все ленинградцы, независимо от образования, Саша прирожденный гуманитарий. Легкий в общении, способный к разговору, опрятный, аккуратный. Единственный из солдат срочной службы ходил в офицерской полушерстяной форме. Весь такой обдернутый, начищенный, доброжелательный — и солдаты, и командиры любили его легкой покровительственной любовью. В вашей службе, что ни говори, а крепко связанной физической работой, с потом, с грязью, с цементом и бетоном, Саша был кем-то вроде городского гостя в деревне в страдное время. Он не был снобом, он разделял эти заботы — на уровне разговоров. Да от него большего и не требовалось! В вашей части тоже служил ленинградец. Женя Семенов — он был у вас кочегаром. Кочегаром, похожим на трубочиста. Когда выходил на свет божий, у него невольно щурились глаза, что было особенно заметно, потому что у него в такие минуты вообще видны были только глаза и зубы. Бывая по делам в части, Саша всегда на минуту забегал к нему. Однажды ты наблюдал их встречу. Саша, подстелив газету и заложив ногу за ногу, сидел на ящике с углем. И ни одной помарки! Как ни одной помарки в речи. Его в преисподнюю спусти, он и там приземлится строго на газетку. И продолжит разговор о полярности настроений в стихах Цветаевой и Ахматовой…

Насильно его спускать не придется. Сашу можно встретить и в части, и на стройке, на крыше многоэтажного здания, где работали кровельщики, и куда ты, например, поднимался по прилаженной к стене наружной пожарной лестнице не без легкого зуда в поджилках, и в траншее, и в шахте. И ни грязь, ни цемент, ни битум, ни пот, ни мат — ничего к нему не приставало. Как и в кочегарке. Женька, ваш домовой, ваш теплоснабженец, снабженец казармы теплом и, значит, д о м о м, сидит напротив на корточках трубочист трубочистом, а этот, на газетке, как новая копейка. Он не гнушался вашим солдатским, неинтеллигентным местопребыванием — иногда этого достаточно, чтобы человека любили. Проку от его посещений было немного, но вам интересно было на него посмотреть и его послушать. Некоторым, думается, даже его потрогать — взаправдашний или нет.

Кочегар Женька тоже был интеллигент, преподаватель истории с высшим образованием, служить ему надо было год. Но с какой истовостью перекрестился он в кочегары! Даже чумазость его была чрезмерная. Истовая. Такое впечатление, что он сажей пользовался, как пудрой. Как гримом. Что это было? Реакция на армию, на окружение? Женька, к слову сказать, интеллигент потомственный, сын профессора. Желание опроститься, упроститься и таким образом — в состоянии п р о с т е й ш е г о — прожить, пережить, переждать этот армейский год? Так или иначе, но отношения потомственных неинтеллигентов с Женькой-кочегаром, казалось бы, рубахой-парнем, своим в доску, были куда отчужденнее, настороженнее, чем с Сашей Скориковым.