Георгий Пряхин - День и час

— Уважаемые товарищи пассажиры! Просьба занять свои места и пристегнуть привязные ремни. Наш самолет пошел на снижение и через двадцать минут произведет посадку в аэропорту города Ростова-на-Дону.

Опасения Сергея оправдались. Стоило самолету сойти с горизонтали и как стрела на излете плавно скользнуть под уклон, как женщина тотчас встрепенулась, глаза ее раскрылись — здоровый широко, округло, как развороченное гнездо, больной же, что стал открываться совсем недавно, слепящим полумесяцем — и тревожно, вопрошающе вперились в него. Как будто достаточно было этого едва наметившегося наклона, чтобы установившееся в больной равновесие оказалось нарушено. И боль, тревога, паника снова хлынули через край. Она заметалась. Сергей опять взял ее похолодевшие руки и наклонился к ней.

Все начиналось сызнова.

Только на сей раз чувствовалось, как больная изо всех сил старается не соскользнуть в пучину. Она не кричала, напротив, стиснула зубы так, что губы ее еще чаще посеклись резкими побелевшими морщинами, сама удерживала, подавляла рвущийся изнутри крик. Сама крепко держала здоровой рукой теплую, влажную — он опять не на шутку испугался — Сергееву ладонь.

А за иллюминатором безмятежная лазурь сменилась сперва мутным и вязким молоком, потом клубящейся чернотой. Шабаш темных, беснующихся теней, туч, похожих на дым и гарь близких пожарищ, — самолет, сопровождаемый мощными толчками, пронизывал их, словно еще на ступеньку, еще на круг спускался в саму преисподнюю. Изредка и пока безмолвно вспыхивавшие, опоясывавшие самолет молнии отбивали такт этому тяжелому, грузному движению, вели счет ступенькам и кругам. Сергей помимо занавески задернул их окошко еще и брезентовым щитом, да больная и так не могла видеть происходящего снаружи, ибо голова ее была повернута от окна к Сергею. Но она видела все. Затылком ли, почти касавшимся стекла, глазами ли, больно вперившимися в Сергея и по его лицу читавшими, наверное, все, что видел и чувствовал сам Сергей, всем ли своим встрепенувшимся телом. Опять заметавшимся, на каждый всплеск молнии отзывающимся собственным мучительным прибоем — как море отзывается луне. Нервами. Болезнью. Она не просто видела, она участвовала в этом роковом движении и всячески старалась затормозить его или хотя бы не потерять путеводную обратную нить — Серегину руку.

Помогала ему.

Теперь в самолете было неправдоподобно тихо.

К Сергею кто-то подсел, прислонился к нему — иначе им было не поместиться здесь — так что он почувствовал спиной, через взмокшую рубаху, чье-то быстро-быстро трепетавшее сердце.

Помогали ему? Искали защиты?

Сели они благополучно, и в самолете тотчас все снова зашумело и засуетилось.

Два года армейской службы подходили к концу, и вспомни: это ведь Муртагин постарался, чтобы ты уволился в запас одним из первых в соединении. Но сначала вызвал к себе, предложил написать рапорт с просьбой о зачислении в кадры Советской Армии.

— Присвоят лейтенантское звание, направим в одну из частей заместителем командира по политчасти. Сразу замполитом, — говорил он, расхаживал перед тобой, заложив руки за спину и время от времени испытующе взглядывая на тебя. На тебя — сидящего: Муртагин с самого начала усадил тебя на стул. На один из тех дерматиновых стульев, на которых вы когда-то сидели, получая в этом кабинете из рук Муртагина кандидатские карточки. И все твои попытки подняться пресекал мягким, но недвусмысленным кивком своей и без того всегда несколько опущенной головы.

Ты отказался. Мол, надо еще закончить университет, в котором тогда учился заочно. Мол, люблю журналистику и другого дела для себя не представляю.

Как-то очень неубедительно отказываться — сидя. Так бы и вскочил, щелкнул каблуками: «Никак нет, товарищ подполковник! Имею желание возвратиться домой, участвовать в выполнении заданий пятилетки!» И все дела. А когда отвечаешь сидя, это уже предполагает р а з г о в о р, а не рапорт.

А что ты мог ему сказать?

Ты уже спал и видел, не спал и все равно видел себя дома. Какая уж там любовь к журналистам — разве что платоническая…

Муртагин говорил с глухим. Сосредоточившимся — средь бела дня — на своих сновидениях.

— Ну хорошо, вы свободны, — сказал он наконец, остановившись возле окна и глядя куда-то на улицу. Там на небольшом плацу капитан Откаленко, заступающий дежурным по штабу, проводил развод караула. Теплый майский вечер. Мягкий воздух. Длинные, подрагивающие лучи спускающегося солнца осторожно ложатся на плац (как разнородна их фактура — луча, эфира и асфальта!), касаются, пронизывают слабые еще кроны березок, высаженных вокруг плаца, ровесниц и плаца, и штаба, и гарнизона. Пронизанный солнцем молодой лист кажется еще более живым. Листья трепещут, приникнув основаниями, тонкими хоботками к молоденьким ветвям. Они упоены, опоены весенним нектаром. Капитан Откаленко вышагивал, красуясь, перед строем. Медленно и значительно перебирал красивыми длинными ногами, как перебирает ими аргамак, осторожно, словно полную чашу, несущий на спине перед парадным строем важного, еще более породистого, чем сам, седока. Иногда капитан останавливался, поворачивался лицом к строю и, покачиваясь с пяток на носки и обратно, назидательно задирал указательный палец. Голоса его слышно не было. Муртагин поморщился. Вышло это у него непроизвольно, а заметив, что ты увидел, засек на его лице эту мелькнувшую досадливую мину, он торопливо повторил: