Георгий Пряхин - День и час

Не шальной, сокрушительный, залпом ливень, а легкий, сеющийся, обложной дождик лучше, глубже пропитывает землю, просачиваясь до самого ее животворящего лона.

С глазами происходит то же самое, что с опавшей листвой. Первоначально почти карие, они бледнеют, исходя, источаясь светом, столь странным, даже противоестественным в ее теперешнем положении. Хотя так ли уж медленно протекает эта реакция? Болезнь — ее катализатор. Последний раз он видел ее глаза абсолютно темными, черными в ночь, вернее, на рассвете, когда с нею случился инсульт…

Да, Сергею иногда самому кажется, что за время ее болезни и перед его глазами прошло больше, чем за многие годы перед этим. И не просто прошло, а впиталось, въелось, вступило в реакцию и с его, Серегиной, жизнью. Неизвестно, как там насчет цвета, цветом своих глаз Сергей уже не интересуется, недосуг, но его глаза тоже п о с т а р е л и на эту болезнь — это точно. Он не просто больше повидал, увидел, он больше стал видеть. У него угол зрения изменился: шире стал, полнее. Его глаза стали больше вмещать. Видишь и то, что впереди, и то, что сбоку, и то, что сзади, — тоже видишь. Так ему кажется…

Так что же тогда говорить о ее глазах?

Зоркость она с годами не теряла. Вплоть до самой пенсии работала на лентоткацкой фабрике, есть в ее городке такая. Сергей определенно и не знает — и это, оказывается, не знает, — кем она там работала. Знает, что у станка. Там помаленьку и глохнуть стала. Сергей эту фабрику помнит: девчонки из интерната проходили на ней производственное обучение. Фабрика маленькая, игрушечная, а шуму-то — по тротуару мимо идешь, и то через стены слышно. Слух стал садиться, и теща еще и поэтому была неразговорчива, особенно с Сергеем. Стеснялась: вдруг чего недослышит, переспрашивать придется. Лучше помолчать. Он же с разговорами тоже не набивался. О чем ему с нею беседовать? О погоде? А вот на глаза никогда не жаловалась. Глаза не подводили. До последнего без очков управлялась. Как то часто бывает, с нарастанием глухоты они у нее словно еще острее становились.

— Ты не волнуйся.

Как только теща заболела, Сергей сразу стал говорить ей «ты». Раньше обращался только на «вы», а тут какого само собой получилось. Над причинами перемены не задумывался. Он просто интуитивно понял, что в новой ситуации вежливо, безлично «выкать» нельзя. Это значило бы только подчеркивать незыблемость — несмотря ни на какие передряги — полосы отчуждения. Усложнять контакт, и без того затрудненный болезнью. А контакт ему нужен был уже хотя бы для того, чтобы легче, сподручнее было ходить за нею. Грубоватое «ты» было его неосознанным жестом первой помощи.

Пока… Говоря ей «ты» здесь, в самолете, он впервые ощутил новую степень тепла. Он был благодарен ей. За то, как держалась во время посадки, за то, что все правильно поняла, что успокоилась, без понуждения доверилась ему. Почему он почувствовал это только сейчас? Просто подошел срок? Сказалось пережитое ими вдвоем за эти полтора часа? Сказались подспудные неторопливые раздумья, овладевшие им в полете? И полет-то длится пока полтора часа, именно полет, стрела, скорость, а не «цоб-цобэ», и столько было в этом полете горячки, нерва, лихоманки, а нить его незваных размышлений все не прерывалась, прялась: веретено помимо его воли делало свое дело — спускалось, кружась, ниже и ниже, глубже и глубже.

Созревание даже в ботанике тончайший, слабопредсказуемый процесс, в котором случайность может все поставить на кон. «Захватит», «прихватит», щуплость, низкая клейковина, слабый набор сахаристости — господи, сколько там всего! Жгут, вихрь входящих — разной мощи и даже разной природы: от сил неземных до сил поземных.

Теплое касание чужой руки. Из вихря причин и следствий нельзя устранять и эту привходящую случайность.

Наклонившись к самому уху больной, сказал ей: «Ты не волнуйся…»

Думал, что цепь, круговая порука добра замкнулась на ней, на больной, а она, выходит, замкнулась на нем. На здоровом.

На здоровом ли?

Отсидеться не удалось. Аэрофлот их не забыл. К самолету подрулила машина «скорой помощи» с санитарами, и в сопровождении все той же стюардессы они были доставлены в зал ожидания. Расположились на лавке, стали ждать. Но вылет, как водится, откладывался и откладывался. Ох уж это коварное «не рассредоточиваться»! Лиха беда начало. Теперь уже и над Ростовом вовсю разгулялась непогода. За широкими, из стекла и железа, окнами потемнело, не по-летнему захолодало, порывы ветра, то пустые, порожние, сквозные, то усиленные, нагруженные, как свинчаткой, дождем, внахлест обрушились на аэропорт. Порой на стеклах даже дробь вызванивалась — ветер, топя, сшибая друг с дружкой, опрокидывая где-то в вышине ливневые, океанские тучи, и сюда доносил ледяное крошево. Родичи писали, что уже несколько недель здесь, на Северном Кавказе, стоит сушь. И вот она сломалась: грозно, болезненно.