Георгий Пряхин - День и час

Тонула, не в силах принять решение, но ты ей на помощь не спешил.

И она решилась. И вот тут-то, когда она наконец решилась, принялся за дело с непривычной энергией и торопливостью. Может быть, только эта энергия и выдавала. И как то бывает при барьерном беге — перед каждым новым барьером у тебя на мгновение замирает сердце, — так и здесь перед каждым новым или тем более неожиданным препятствием все напряглось внутри.

Каждая пауза могла стать непоправимой.

Каждая пауза продлевала душевную муку жены. Это и было то сопротивление, которого она так ждала. Чаяла. Ждала, в первую очередь от него, но его, спасительный круг сопротивления, опоры, протягивали другие. Он не протягивал, протягивали другие — объективные обстоятельства. И она могла воспользоваться ими. Ибо решение хоть и было принято, но душевного покоя оно не принесло. Скорее напротив: теперь она мучилась не только болезнью матери, но и своей. У нее болела совесть — это Сергей знал. Видел.

Это был, пожалуй, последний барьер: дальше, сразу за медсанчастью, открывалось чистое летное поле.

— У нас после инсульта прошло значительно больше, чем полгода. Посмотрите внимательнее историю болезни.

Сергей прямо, в упор смотрел на молодую женщину — под его взглядом та даже вынуждена была оторваться от бумаг — и слова эти тоже произнес ей прямо в лицо. Негромко, раздельно.

И все-таки они предназначались не ей, хоть она и вскинула тревожно свою красивую голову (белоснежная шапочка, казалось, не сидела на волосах, а парила в них, как в теплом восходящем потоке). Не ей. А той, что сидела напрягшись и дышала — или не дышала — за его спиной.

Конечно, он мог бы сказать жене, что отправляем, мол, временно, с полгода побудет в Буденновске, у твоих, а затем снова заберем сюда. Так и будем ухаживать — по очереди. Делают же так другие. И всем будет легче, у каждого будет отдых. Отпуск. Иначе ты первая же сама себя загонишь… Конечно, он мог бы ей сказать хотя бы это. И время пока не упущено, пока не поздно: сказать можно прямо здесь, на последней черте, при прощании, и это было бы так уместно, так скрасило бы прощание, прибавило ему сердечности. И прощанию ее с ним — на время, на три дня. И прощанию ее с матерью — далеко не на три дня. Прибавило бы сердечности и — надежды.

Но это была бы такая откровенная ложь!

Женщина, вспыхнув и поджав и без того тонкие губы, еще раз листает историю болезни.

Нашла дату, когда случился инсульт: 12 ноября прошлого года. У них «в запасе» было еще два месяца. Сверх шести…

— Хорошо, мы вас отправим. Ждите, вас пригласят на борт до общей посадки.

Жена за его спиной потихоньку заплакала.

Ждали недолго. Вскоре их действительно пригласили к самолету. Чтобы лишний раз не перегружать, не переваливать больную, им разрешили подвезти ее к аэробусу не на аэропортовской «скорой помощи», а на городской, на той, в которой она все это время, пока шло выяснение, и лежала.

Они вышли из медпункта, и тут случилось одно небольшое событие, которое теперь, в полете, часто вспоминалось Сергею. Да это и событием не назовешь. Просто они вышли и столкнулись со строем суворовцев. Строй вольный, нестрогий. Юные, раскрасневшиеся лица — два алых погона на плечах и два на щеках, — стриженые затылки. Отроческой свежестью повеяло от этого утреннего, солнечно-румяного, весело переговаривавшегося строя. Подростков то ли отправляли куда-то на каникулы, то ли на летние полевые учения, если таковые у суворовцев бывают, то ли просто куда-нибудь на Кубань, в колхоз, на первую черешню. Как бы там ни было, их наверняка выпускали на волю, на вольницу — пусть хотя бы строем — из четырех стен, из надоевших за учебный год классов. И они откровенно радовались этому.

В полет!

В самом деле, как скворцы-сеголетки, в этих черных скворчиных мундирчиках…

Видимо, их подвезли на автобусах организованно прямо к летному полю — так они оказались здесь, с тыльной стороны аэропорта. Кто строил рожицы, кто прыскал в кулак, кто подталкивал локтем товарища. Словом, они вели себя как обыкновенные школьники, мальчишки, хотя рядом со строем и шагал — он, пожалуй, был тут единственным, кто действительно ш а г а л, — их командир, дородный, усатый дядька Черномор.

Идут себе озорные, веселые, несмотря на ранний подъем, вольные — даже в строю. Тем более что и дядька их командами не донимает. Вернее, команды-то подает: «Выше ногу!», «Тянем нос-сочек!» — но сам же, единолично, их и выполняет. И тем и довольствуется. Самозабвенно шагает полковник Черномор!