Георгий Пряхин - День и час

Пьяные о себе повышенного мнения…

Так было.

А в последнее время у нее и с глазами что-то происходит. Их строгость, их трезвость как бы обратились вовнутрь. В себя. Как при затемнении. И сразу будто меньше зелени стало в них. Листва сброшена. И болезненно-чуткие, обнаженные, стынущие пространства открылись в них. Как в голом осеннем саду с его слюдяным воздухом, темными слезящимися стволами, печаль кинутых гнезд. И неярким, теплящимся светом, обращенным внутрь. Если раньше сад, отражая, дробя, умножая его мильоном своих молодых, блещущих, полированных алмазов, источал свеченье (помните у Пришвина: «весна света»), то теперь он сам вбирает скупой осенний свет. Вдыхает. В саду что-то умерло, завершилось, исчерпалось и что-то, возможно, нарождается. Он б о л е е т — отплодоносив, деревья действительно болеют.

Веки у глаз, с серенькими ненаклеенными ресницами, набрякли, покраснели, и это усиливает впечатление болезни. Глаза стали еще заметнее и все лицо оттенили болезнью и мукой, придав ему пугающую ликообразность.

…Сергей не видел в этот момент ее лица — сидел к ней спиной, — но знал, как оно напряглось и застыло. Как сжались в комок ее ладони, шершавые, как бы стирающиеся, как бы подавшиеся от бесконечных стирок, от того задорного остервенения, с которым она начищает всевозможной химией посуду, раковины и ванну. Когда по ночам она еще, случается, ласкает его, он со смешанным чувством благодарности и неловкости слышит ощущает, как они стараются, два этих подавшихся оселка, извлечь из самих себя всю максимально возможную нежность. Как бережно п р а в я т они его обширную, уже задобревшую, запыхтевшую, накатанную — ни сучка ни задоринки! — от урочной сытости спину…

Медсанчасть аэропорта — это был последний пункт на пути Сергея с тещей из Москвы в Минеральные Воды и далее в Буденновск, где за спиной у него еще стояла жена. Дальше, к самолету, уже нельзя — не положено. Только сопровождающий.

Это был последний пункт, где еще можно было повернуть вспять. И вовсе не этого, судя по всему довольно своенравного, ангела-целителя в белоснежном облачении боялся Сергей. Как и не тех бдительных привратников рая, с которыми имел дело до сих пор. И не задержек как таковых.

Только человека, неслышно дышавшего — или не дышавшего — у него за спиной. Жену. Того, что любая случайная задержка могла подтолкнуть жену к перемене принятого решения.

Принятого ею! — видит бог: Сергей в этом не участвовал. Всячески старался сохранять нейтралитет. Видел, что жена на пределе, что б о л е з н ь перекидывается и на детей, что они измучены и не обихожены. Что все, что могло дать — и не без его помощи — дальнейшее пребывание, лежание тещи в Москве, исчерпано. Что с точки зрения здравого смысла ей бы, пожалуй, и впрямь лучше было бы сейчас в родных стенах; из тех стен, из ее хаты, тещу хоть можно вынести во двор, на свежий воздух, под вишни и яблони, ею же когда-то и посаженные. С одиннадцатого этажа это сделать куда сложнее. Что те же соседки, старухи, в числе коих иные и сами уже дышат на ладан, которые наверняка будут навещать ее, — беленькие платочки, нарочито громкий разговор о том о сем, с вопросами, обращенными непосредственно к теще, как будто и она в нем участвует или хотя бы может участвовать (правда, ответов никто и не дожидается), — все это может скрасить ее беспросветное одиночество.

Наконец, лучше бы перевезти пока живую, чем перевозить потом т е л о.

Все это он видел, знал, предчувствовал, но молчал, не подталкивал неизбежное.

Но и не противился ему. Дежурил у постели, сбивался с ног в поисках лекарств и снадобий (ноотропил — только польский, а не наш аналог пирацетам! Гаммалон — только японский, а не наш аминалон! — господи, как же падки мы все на чудеса, как ждем чуда, наивно доверяясь целительной молве, как склонны искать пророков в чужом отечестве). Добивался консультаций у профессоров — увы, эти светила средней руки повторяли то же самое, что в самом начале сказал первый же врач «скорой помощи», зелененький юнец, у которого Сергей нечаянно высмотрел в саквояже с инструментами потрепанный медицинский справочник.

Устраивал тещу в Боткинскую — не каждый коренной москвич сподобится лежать в ней! — и даже «пробил» Институт высшей нервной деятельности человека. Но хранил неизменное молчание, если заходила хотя бы самая отвлеченная речь о будущем. О будущем тещи. Применительно к такому человеку, к такой болезни понятие «будущее» означает только одно: будущее, дальнейшее местопребывание. Будущее, сведенное к местопребыванию. Не противился решению, трудно, болезненно зревшему в душе у жены. Предоставил ей всю муку решения — так ему казалось честнее. А она, возможно, ждала, искала его поддержки, беспомощная и растерянная. Или — его сопротивления.