Георгий Пряхин - День и час

Сидела под коровой, обдаваемая ее теплом, сладким молозивным духом — такие минуты в ее жизни были самыми безмятежными. Выдоить корову — это для сельской бабы и не работа вовсе. Но на сей раз покоя в душе не было. Все перетолклось: приблудный жених, его песня, пугающий зубовный скрежет. Надо же — так скаргатеть! Вспомнился шрам, замеченный у него на шее: он начинался у ее комля и уходил куда-то под рубаху. Стрелял с Петькиного плеча… Голос его все еще держал ее, все ворожил над нею.

Когда она вернулась с доенкой в хату, Василий Степаныч сидел за столом один. В руках у него были Настины «комсомолки»: у одной из них отставал каблучок, вспомнила Настя. Теперь ей и эта мелочь показалась совестной. Она удивленно замерла в дверях:

— А где же Нюся?

— Да сказала — ей тоже корову доить надо. Забыла небось, а тут заторопилась…

Он продолжал старательно рассматривать туфли, как полчаса назад, запев, сосредоточенно разглядывал головки собственных сапог.

Настя знала, что корова у Нюси еще не отелилась.

Раньше почему-то сапожников было гораздо больше, чем сейчас. И обувная промышленность, наверно, отставала, и просто беднее мы были: снашивали все вчистую, не гнушались ремонтом. Это сейчас: где-то протерлось, что-то продырявилось — и в мусоропровод ее, обувку. Да и к человеку в будке попробуй хотя бы с пустяковым ремонтом подойди — косячок там набить, подошву в двух местах дратвой прихватить. Куда там! «Моя не ремонтирует, моя — чистит», — брезгливо скособочится человек, как будто чистить почетнее, нежели сапожничать.

Чистильщики! А тогда, в пятидесятых, число сапожников только в нашем селе доходило до шести. Колебания в численности происходили из-за отчима, из-за его бесконечных скитаний. Тем не менее — шестеро! И все кустари. Индивидуумы. И каждый индивидуум норовил работать без патента, или, как тогда говорили, без «диплома», уклоняясь тем самым от уплаты подоходного налога. Что только не придумывали, пытаясь обвести вездесущего Манина! Инструмент прятали, не регистрировались в сельсовете. Даже под колхозников маскировались, делая два-три выходо-дня в году. Только какой из сапожника колхозник — как, из цыгана мирошник. И вот, чтобы облегчить контроль за ними и за их заработками, а также дабы споспешествовать прогрессу сапожного дела в целом, индивидуумов решили объединить. Выделили пустовавший амбар, прорезали там окна и собрали их под одной крышей. Каждый из них проследовал туда с собственным инструментом и материалом под мышкой. Перед входом в амбар была торжественно воздета вывеска «Артель «Свободный труд».

Амбар стоял посреди села, и с ним стало твориться неладное. С утра до вечера источал он песни. Причем с движеньем дня песни шли по нарастающей, ибо амбар соседствовал с кабаретом. Частенько они не прекращались и ночью: по причине большой нетрезвости до́ма сапожников не принимали, они возвращались на свой «запасной аэродром», и их артельский хор, усиленный ночным сторожем дедом Кустрей, гремел над селением. Днем кто бы ни шел мимо, обязательно подойдет к амбару: поют. Чертовски хорошо поют! Один подошел, другой, третий, глядишь — внутрь потянулся, тоже по мере сил включился в «сапожную» работу. Кто-то под окном захотел «Распрягайте, хлопци, коней» послушать и уже заявку в форточку сует в виде старой, доброй, с зеленой нашивочкой за отличия, «Московской». В общем, сплошной перепляс получался. И то сказать: какие могут быть песни в разгар рабочего дня! Да еще, скажем, в разгар уборочной?! Или посевной! «И что это за работа, на которой умудряются еще и петь?!» — могло спросить у сельских руководителей и вышестоящее районное начальство, да и рядовое колхозное крестьянство, которому, конечно, в его работе бывало не до песен. Форменный кавардак вносил амбар «Свободный труд» в трудовую деревенскую жизнь и был закрыт. Распущен. Выключен из розетки.

И наша хата, когда отчим бывал трезв, вновь превратилась в щеглиную клетку. С березовыми шпильками в зубах — пел. Узкогорлым сапожным молотком стучал — пел. Сапоги тачал — тоже пел. Мать глянет на него, согнувшегося на стульчике перед низеньким сапожным верстаком, и улыбнется:

— Васьк, зачем нам радиво! Нам радиво теперь не нужно…

Сказки мне, чужому сыну, рассказывал. Ремеслу потихоньку учил. «Хром — барину, юфта — татарину, а нашему Ванечке — валеночки…»

Когда не пил.

Зато когда запивал, та же Нюся Рудакова сотни раз говорила Насте:

— Да брось ты его к чертовой матери. Выгони! Чего ты за него держишься? Чего мучаешься?..