— Езжай, Михаил, — сказала она, скусывая нитку, и встала, чтобы подать ему одежду: шапку, тулуп, рукавицы. Нестреляй покорно принял все, как в хомут влез — застегиваться-завязываться не стал, пошел из хаты. В окно мы видели, как он развязал задубевшие вожжи, бухнулся в свои пароконные сани, на вымерзшую солому и тяжелую, инеем убранную полость.
Кони, не дожидаясь понуканья, тронули.
Мать встала, нашла тряпку, стала вытирать с застланного толем пола лужицы, натекшие с нестреляевского тулупа и с его оттаявших самовальных валенок с надрезанными сзади холявами, — без таких надрезов его могучая нога в пухлой ватной штанине в валенке не размещалась.
Они работали в амбарах, веяли семенное зерно, когда Нюся Рудакова, кума, шепнула, что приведет ей жениха. Пылища в амбаре стояла такая, что не продохнуть, к длинным разговорам не располагала, и до бровей укутанная шалью Настя только улыбнулась: давай, мол, веди. Будем «пасматреть».
Никакого значения Нюсиным словам она не придала: за много лет привыкла уже к таким неуклюжим шуткам. Село без них не может. Вон даже Клавке-пастушке, что уже заговариваться стала, каждый встречный-поперечный норовит что-нибудь насчет жениха сморозить. Вроде как зуд какой у людей. Хочешь не хочешь, поддерживай тон. Почесывай их за ухом. Ругаться будешь — только раззадоришь. И Нюся, выходит, туда же — вот на кого не думала.
А она, оказывается, не шутила. В воскресенье, вываживая со двора лишнюю воду — весна была скорая, таяло, как горело, того и гляди погреб зальет, сараи подточит, — Настя увидела, как с улицы, прыгая через лужи и по колено проваливаясь в подопревшем снизу снегу, к ее хате направляются двое: Нюся и какой-то незнакомый мужчина. Нюся была в плюшке, в кирзовых сапогах, цветастый, цвета расколотого арбуза, полушалок сбился у нее на затылок, почти по-летнему заголив рыжие колечки.
Мужчина также выглядел по-выходному: стылым стеклянным лоском вспыхивали на солнце голенища узких хромовых сапог, да и кожаная тужурка тоже, видать, не меньше как полбанки сапожного крема «люкс» съела, но держался он у Нюськи в тылу, прыгал без ее удальства, каким-то боковым воробьиным поскоком. По этому смущенному поскоку Настя все и поняла. И в первую минуту аж задохнулась от нехорошего бабьего гнева, от пустой и даже постыдной неприязни к Нюське. Как будто та виновата, что на семь лет моложе Насти и что розы на ее полушалке сидят как наколотые, так накалывают их невестам вкруг головы, и что плюшка распята на ней, как на пяльцах, и лицо горит шальным бабьим первоцветом, а походка даже в сапогах легка и рискова, а она, Настя, — анчутка анчуткой. В фуфайке с подвернутыми, зализанными телком рукавами, в опорках, в той же амбарной шали, вытертой так, что не то что роз — шерсти в ней не осталось, одна основа. Нюська как будто подгадала, как будто нарочно застала ее в такой несуразный час.
В хате скрыться было поздно: ее уже видали, и Настя, растерявшись, стояла посреди двора в поднявшемся шубой грязном снегу, сама как слежавшаяся крыга прошлогоднего снега. В руках она сжимала штыковую лопату, словно собиралась обороняться ею и от Нюси, и от своего незваного кавалера, как только что оборонялась ею от весны. Да она, может, и набралась бы духу, наладила бы их со двора, если б не Нюсин простодушный смех, который, казалось, летел впереди нее, на некотором отдалении, да не эта бросавшаяся в глаза смущенность человека за Нюсиной спиной — она странно стесняла, останавливала Настю.
— А вот и мы! — загодя, как предчувствуя грозу, кричала Нюся. — Принимай гостей — не жалей костей… А ты, смотрю, весну почуяла?
«Если кто и почуял, так это ты, — подумала Настя. — Аж ноздри вон раздуваются».
Напоследок Нюся сиганула так отчаянно, что и Настю, и мужика обдала шлепками мокрого снега.
— Ничего-ничего, — успокоила она своего обиравшегося спутника. — Это ж как с гуся вода…
— Бог в помощь, — вежливо поздоровался тот с Настей.
— Мы уж как-нибудь сами, — сдержанно ответила она, присматриваясь к нему.
Этого человека Настя действительно не знала. Приезжий, что ли? Ростом высокий, притом не по-деревенски аккуратный: ни брюха, ни курдюка. Голову наставляет вперед и чуток вбок, вроде как брухаться норовит. Лицо бритое, носатое — пьет, пожалуй, — глаза мелкие, но синие-синие, гладью вышитые. Щеголек — вон как кинулся снег с кожанки счищать. И сапоги надраены так, что никакая вода к ним не пристает. И впрямь как с гуся…
— Ну что, в хату, наверно, пойдем? — подсказала Нюся. — А то в ногах, говорят, правды нету…
Читать дальше