Георгий Пряхин - День и час

— Тю, дура, — сказал дед Кустря, сосед, к которому мать обратилась за советом: покупка-то предстояла нешуточная, как же без совета. — На ем же ничего не привезешь.

Это и решило мою участь. «На ем же ничего не привезешь». Я был единственным мужчиной в доме, а при доме был еще и двор со всей положенной живностью. Корова Ночка с телком, свинья с поросятами, три овцы с ягнятами, полсотни кур, два десятка уток, собака. (Сейчас у меня с младшими детьми есть такая игра, называется «скотный двор». Поднять, растормошить их утром нелегко, вот и придумал. Задираю им ночнушки и показываю, как просыпается скотный двор. «Вот первой пробежала собачка Жучка. Вот, прокукарекав, прошествовал петух. Нашел зернышко, хотел склюнуть, но вовремя спохватился, вспомнил о хохлатках: «Бегом ко мне, я просяное зернышко нашел!» Опрометью бегут со всех сторон куры. Овец выпустили, травку во дворе щиплют. Свинья Хавронья, несмотря на железное кольцо в пятачке, пытается двор ковырять — корешки ищет. Корова Ночка, тяжело ступая, пересекает двор — в стадо направляется…» Как вы догадались, все это изображаю пальцами, гуляющими по спинам. Две смуглявые спинки — двух простодушно нежащихся на мелководье рыбешек — чутко подрагивают под моей пятерней. Пятерни хватает на то, чтобы накрыть спину от лопатки до лопатки. Одна спина совершенно постная, позвонки, ребрышки, косточки ощупываются ладонью, как галька под водой. Другая, Даръина, чуть-чуть заправлена младенческим сальцем. Ладонь скользит по ней без помех. «Скотный двор» популярен: малыши, еще не проснувшись окончательно, уже выгибают спинки и сами требуют, чтобы я приступал к делу. И не дай бог пропустить хотя бы одного обитателя скотного двора. «А корова Ночка?» — орут. Или: «А свинья Хавронья?» Время жмет, утром в доме запарка, особенно если ляжешь поздно и проспишь, а этим хоть бы хны. Их не поторопишь, не обдуришь. Вроде спят, а поди ж ты, контролируют. Кожей, что ли? «Спит, спит, а курей бачит» — так говаривала моя мать. Здесь тот самый случай — «курей бачит». «Скотный двор» настолько притягателен, что старшие тоже нет-нет и потянутся завистливо на своих кушетках: «И на-ам…» Та, что поменьше, попроще пока, Катерина, даже плечики приоткрывает, Настя же подставляет спину, туго спеленав ее предварительно простыней. Площадь скотного двора увеличивается, в очертаниях, даже скраденных простыней, появляется изящество — грубо называть его «скотным», но что-то животное, то, к чему применимо слово «стати», уже прорезается в этом отроческом изяществе продольных линий. «Скотный двор», переходящий в ипподром, — иначе их, разнежившихся, не поднимешь. Боюсь, что все понятие о натуральном скотном дворе у моей детворы этим утренним баловством и исчерпывается. У меня же оно было совсем другим. Реальным.)

Пальцы, которые сейчас так ловко изображают скотный двор, все лето бывали иссечены люцерной, ибо весь этот двор со всем его многочисленным приплодом надо было кормить-поить, добывать сено, солому, озадки. (Вот вам пример грубоватого народного словообразования. «Озадки» — это то, что остается от зерна после его просеивания. Веялка веет, калибрует: хорошее, увесистое зерно течет по желобу в одну сторону, а в другую летит всякая муть. То, что «течь» не может. Охвостья половы, мусор, сухие жучки, дробленые, и потому легкие, неполноценные зерна — «сечка». Пыль… То, что способно только лететь, лишенное полновесности. Полноценности. Прах. Прахом — половой, мусором, сухими жучками, сечкой, пылью — и кормились. Эту спасительную дребедень можно было назвать нейтрально: «остатки». Но народ не любит бюрократически-нейтральных слов. «Озадки»! — и насмешливо, даже пренебрежительно, а вместе с тем и по-свойски.) Вот это и приходилось добывать и доставлять домой. А на плечах много не натаскаешься. Да и сдавать они стали, плечи у матери. Так я, мужчина в доме, оказался при велосипеде. Детям купил его, чтоб «кататься». Мне же его покупали, чтоб «возил». Первое время ездил в «раме», всунувшись в велосипед, как червяк в яблоко, и едва достигая руками руля, потом стал ездить «через раму» — и все это с неизменным грузом, с мешком на багажнике. И только в шестом классе наконец дорос до седла. Утвердился в нем окончательно.

Возчик. Скотник скотного двора. Сейчас в промышленном животноводстве появилась такая профессия — «кормач». Раздающий скоту корма. Я был — кормилец.

Далече, однако, удалились мы с вами от темы.

А рассказываю все это к тому, что другие в мои годы давно забыли и о пеленках, и о беготне за велосипедом, и о бессонных ночах, и о тысяче других хлопот, связанных с малыми детьми. Как сей? «Снесут» одного, с помощью бабок, дедов, тетей, дядей — вон сколько наседок сразу! — поставят мал-мал на ноги и до самых внуков забудут о той туманной, тревожной, наполненной теплыми, обволакивающими, дурманящими гейзерами, испарениями (и испражнениями тоже), исполненной таинства зарождения ну если не самой жизни, то на сей раз личности, долине: м л а д е н ч е с т в о… А я же из этой долины, из этого лона и не выхожу. Последую принципу народного изъяснения — не вылезаю, захлестнутый ею, ее хлопотами, страхами, надеждами по самые ноздри. Навыков общения с нею, ориентации в ней не теряю. А если Настя еще годика через три организует внука, то так и получится, что всю свою молодость — зрелость просижу на этом тинистом дне. В долине жизни. Так и не порву с этим алогичным околоплодным миром, притороченный к нему то одной, то другой перевившейся пуповиной. Хотя вовсе не так уж чадолюбив, как может показаться. И уже тем паче — не экспериментатор. Не стремлюсь в гордом одиночестве (в паре) латать наши демографические дыры, ставить рекорды рождаемости, догонять Никитиных или Турсуновых.