Георгий Пряхин - День и час

Как только кто-то узнает, что у меня четыре девчонки, так сразу же понимающе ухмыляется: «До сына бьешь?» — и я уныло киваю головой.

А что мне еще остается делать? Должно же быть хоть какое-то объяснение. Так, по крайней мере, считается — что объяснение должно быть всему. Вон у меня есть знакомый журналист, с младых ногтей пишет о проблемах педагогики. Пишет и экспериментирует — одновременно. Сам маленький, тщедушный, смешной и жуть какой целеустремленный. Женился еще в университете на будущей журналистке, маленькой, хрупкой, смешной и столь же необычайно целеустремленной. Сейчас у них тоже четверо детей, хотя они намного моложе нас с женой. Когда-то мы с ним работали в одной газете. Тогда он заявил мне, что непременно меня «догонит». Заявление было сделано столь серьезным напористым тоном, что я даже переживать за него стал: а вдруг не догонит? Дети у моего коллеги уникальные: бегают зимой по снегу, выпиливают лобзиком, в квартире и шведская стенка, и даже бассейн. И это при весьма скромном достатке человека, который вытягивается в нитку, собственным горбом выволакивая, поднимая свое многочисленное семейство. Экспериментальные у него дети. Коллега — энтузиаст родительских клубов, семейных коммун, походов. Служит идее — и пером, и штыком. У меня же они и появляются, и растут как трава. Никакой целенаправленности. Что касается двух последних, так я их называю случайными детьми. Была нормальная советская семья с двумя детьми, и вдруг как снег на голову эти двое, одна за другой. (Между старшей парой разница четыре года, между этой год, а между парами — шесть лет.) Лично я их не загадывал, не ждал. В общем, хоть они и похожи на меня больше, чем старшие, я имею полное право заявить, что это — дети жены, а не мои.

Если обе — случайные, то Даръя, стало быть, случайна вдвойне. Материализованная случайность. Дудки! — ни одна живая душа не чувствует себя в доме более законной, чем эта. Да только ли в доме? — каюсь, мне сейчас даже жутко представить, что этой души могло не быть.

…Обитатели тины (я бы назвал их не чадами, а исчадьями, есть исчадья ада, а эти — исчадья жизни, то бишь рая) чуют во мне своего и идут ко мне безо всякой боязни. Рыбак рыбака… А мне их тем более бояться нечего: все повадки знакомы.

Собак же не боюсь потому, что их чересчур боятся мои дети. Девчонки — были б мальчишки, может, и не боялись бы. Хотя я мальчишкой боялся. И эта моя боязнь, возможно, и передалась им. И вот чтобы хоть какого отучить их от такой боязни, я стал демонстрировать перед ними чудеса храбрости. Овчарки, волкодавы, доберманы-пинчеры, сенбернары, пудели, дворняжки… С невозмутимостью тореро иду на любого представителя этой эпидемически умножившейся городской своры, будь то комнатная блоха с ошейником или томно лоснящийся битюг с хозяином на шнурочке (знаете, есть анекдот про муравья-контрабандиста, который пытался провести через границу слона и на вмешательство таможенников невозмутимо ответил: «А где вы обнаружили слона? Это не слон, а всего лишь мой дорожный бутерброд: видите, у него на ухе крошка хлеба?» Иные скрепленные поводком пары напоминают мне персонажей этого анекдота). И ничего — невозмутимость пока сходит с рук.

Надо сказать, что дерзость мою питает еще и раздражение: собаки сейчас вытесняют детей. На улицах, в парках и даже в семье. Неоаристократизм. А что? Развлечения собака доставляет ничуть не меньше, чем ребенок, а вот обязанностей по отношению к ней все-таки меньше, чем по отношению к ребенку. Обязанности не такие натуральные, что ли. Все так и все-таки — не так. «Дело крепко, когда под ним струится кровь…» Так и любовь. Но тут — не струится. И потом — собака не говорит не плачет Легко любить бессловесную тварь! Куда легче, чем словесную. Хотя любовь ли это? Мне кажется, что в столь распространившейся эйфорической привязанности к четвероногим реализуется не столько любовь, сколько тайное — неутоленное — властолюбие Иметь в безраздельном подчинении столь совершенный, услужливый, боготворящий тебя (преклонение перед тобой нередко сочетается с ненавистью ко всем остальным) организм. Если это и любовь, то согласитесь, весьма корыстная…

Собаку опять же не надо учить плаванию или езде на велосипеде — с чем я мучаюсь уже который год.

Собака — друг человека, а дети, как писал Достоевский, меньшие братья человечества.

Меня потянули за руку, и я повиновался, хотя это было равносильно самовольному оставлению поста. Людей на концерте жидковато, и режиссер «задействовал» и меня. Поставил меня так — спиной к камере, — чтобы усиливал ощущение толпы. Физиономия моя пока не требовалась, действующим лицом пока являлась спина. Что ж, спина моя, пожалуй, действительно у с и л и в а л а, ибо соседствующие с нею спины были сплошь стариковскими. Сгрудившиеся — тоже по распоряжению режиссера — старики и старухи, наблюдавшие за концертом самодеятельных артистов, приехавших вместе с нами, привезенных нами из райцентра. Народ не расходился, народ держался — не то силою искусства, не то силою воображения, ибо сразу же после концерта обещана была торговля дефицитным товаром. В дело должен был вступить наш главный калибр — районная автолавка, которая из самого райцентра влачилась вслед за нами по ухабистой проселочной дороге. Автобус с телевизионщиками — нас, пожалуй, больше, чем и артистов, и зрителей, вместе взятых, — автобус агитбригады и грузовик автолавки. В таком порядке мы и двигались, такая армада, пугая мирных поселянских кур, ворвалась, втиснулась в деревню Белую.