Георгий Пряхин - День и час

Ты и раньше не был мастером хранить секреты, особенно свои, да еще хорошие, да и форма на тебе выглядела, наверное, непривычно штабной, пижонской — сослуживцы привыкли к твоему обычно далеко не парадному виду. Дело не в том, что ты, скажем, не хотел отличаться от тех, из кого сам произошел. Куда там! И в казарме, и в городе, и в увольнении можно встретить военного строителя, на которого любо-дорого взглянуть: кавалергард, да и только. Все тютелька в тютельку, все, что положено, блестит, скрипит, поет. Хоть тотчас его в роту почетного караула, дабы внушал опасливое почтение высоким зарубежным гостям. Ты бы и хотел выглядеть (в твоем селе говорили: «Ну-кось, как ты сегодня выглядаешь?») щегольком, да, если опять же воспользоваться десятским арготизмом, «тяму не хватает». То, что на людях сидит, на тебе почему-то торчит. Худым не назовешь, особенно сейчас. Но то ли из-за спины и рук, длинных, как у портового грузчика (спина, «спиняка», как, отчаявшись купить рубаху, простонародно выражается жена, — чтобы подставлять ее под рогожные мешки, руки — чтобы эти мешки хватать), то ли в силу несколько малахольного характера всегда кажешься дальним родственником степного ветряка. Но тут, вид но, что-то в твоем облике переменилось. Припарадилось. Причепурилось. Кто-то из старых сослуживцев бросил-таки, сощурившись:

— Чего это ты сегодня как новая копейка?

Так хотелось похвастаться, но все-таки смолчал. Ценой значительных усилий репутация политотдела была сохранена. Хотя бы на время, хотя бы до завтра, когда весть об увольнении наверняка дойдет сюда самостоятельно, без тебя, по беспроволочному солдатскому телеграфу.

Другое дело — что они завтра подумают о тебе? Из двух зол пришлось выбрать меньшее или хотя бы — дальнее.

Правда, настроение было совсем не игривое, не парадное. И свиданье-прощанье с Муртагиным, и этот последний приход в свою часть разбередил душу. Зашел к комбату Каретникову. Тот принял в своем кабинете, угостил чаем. Ефрейтор Гриша Гришук, дежурный по штабу и одновременно добровольный и оттого простодушно-ретивый ординарец, как личное оружие хранил в дежурке трехлитровый термос с чаем исключительно для комбата Каретникова. Чай приготовлялся по фронтовому комбатовскому рецепту, крепость имел огнестрельную и вполне соответствующий ей цвет. Узнав, что ты уволен в запас и собираешься к отъезду — перед комбатом темнить не стал, — Каретников взял оба стакана в тяжелых витых подстаканниках, прошел, попирая тонкие половицы, в угол своего кабинета, открыл окно, выплеснул часть чая во двор и, повернувшись к стоявшему здесь же глухому шкафу, открыл его, расположив стаканы на подоконнике, долил их коньяком. Ты потом так и не понял, чего же в стаканах оказалось больше: чаю или коньяку.

Сел напротив за маленький приставной столик. Плечистый, тяжелый, типично военный — не знаючи, трудно было разгадать в этом сгустке, в этом к о м л е всего военного тот изначальный сугубо штатский росток. Саженец. Вон сколько всего наросло. Поставил локти на стол, и столик сразу перекосило на его сторону. Над квелой фанеркой — такая масса даже не деревянного, а железного.

Помолчали, прихлебывая чай из стаканов.

— Настроение небось праздничное? — с некоторой ревностью спросил он.

— Да как вам сказать.

— И то хорошо.

Опять помолчав, спросил, что слышно о здоровье Муртагина. Ты рассказал.

— Ты его не забывай, — сказал комбат раздумчиво.

Ты обещал — сколько легких обещаний дал в тот день!

Пожал руку, положивши ладонь на плечо, проводил до порога:

— Даст бог — увидимся, не даст — не поминай лихом!

— Спасибо.

И ты пошел. Как ни привольно жилось в комендантской роте, а уходил бы оттуда, вряд ли тянуло бы оглянуться назад. Курс молодого бойца, первые, самые трудные дни и месяцы службы, первые друзья-однополчане, — все это осталось здесь. Увольнявшихся в запас здесь формировали в большие группы. На утреннем разводе их проводила вся часть. Два строя выстраивались на плацу. Один обширный, поротный, повзводный, в рабочей одежде. Другой — небольшая шеренга, блиставшая значками, бляхами, сапогами и чемоданами. Специально для них, увольнявшихся, и в назидание остающимся комбат говорил с трибуны краткую речь, специально для них духовой оркестр части мешкотно выдувал «Прощание славянки».

Р е ч и т а т и в. Музыка военных гарнизонов и речных пристаней. Бравурная мелодия разлуки, когда и смеются, и машут платочком, и кричат, и кличут — сквозь слезы.