Эдуард Овечкин - Норд, норд и немного вест

Славка, Славка… Как же так, дружище, а? Как ты столько места занимал, что ушёл и всё — столько пустоты вокруг стало, что кто бы мог подумать, что так ценен в моей жизни, что и поговорить теперь не с кем… Ну как, есть с кем, но не хочется: тот глупый, тот жадный, этот умничает всё время и высокомерен, как индюк, этот не понимает тебя, а только делает вид, хотя всё равно видно, что ни черта не понимает, у того и проблем нет никаких, но что ни скажи, то всё у него уже было, только много хуже… А мы с тобой столько лет, да, Славка, и не ругались ведь ни разу, ни разу ничего не делили, а только спорили, кто из нас кому должен уступить. Ну и что теперь мне делать, Славка? А с Машей ты не подумай, я серьёзно всё, я, не как раньше, я первый раз чувствую, что если не выйдет, то страдать буду, а не дальше побегу. Ты прости меня, ладно? Я, вроде как, всё равно чувствую себя виноватым перед тобой за то, что так думаю, но я попробую, Славка, хорошо?

Миша шёл медленно и разговаривал сам с собой долго, и разговор этот не удовлетворял его никак, но проговорить это нужно было всё равно хоть с кем, так почему бы не с Невским проспектом? Он так же, как и большинство людей, равнодушен к твоим душевным терзаниям, но хотя бы слушать умеет и не перебивает, а молча стелется под ноги, мигает фарами и шевелит тенями в знак особого расположения к тебе и к твоей именно проблеме, хоть на веку своём сколько он их повидал, — уж не больше ли, чем звёзд в небе?

Единственное, чего Миша не мог решить, так это говорить ли об этом с мамой. Мама его, обычно чуткая и внимательная ко всем (сейчас таким мелким и смешным) проблемам своих детей, всегда и неизменно встававшая на их сторону, в этот раз (почему-то был уверен Миша) осудит его непременно. И пусть, конечно, осуждения её он не боялся, а вот неизменно последовавшим бы за этим (а отступать Миша не собирался) охлаждением их отношений был бы не рад.

На чугунных перилах Аничкова моста сидела нахохлившаяся чайка — людей она отчего-то не боялась, и люди, смеясь, показывали на неё пальцами, но она, не понимая смысла этих звуков и поэтому не обижаясь на них, смотрела немигающим взглядом на толпу и словно ждала кого-то. Миша, поглощённый своими мыслями, прошёл мимо, не заметив её и едва не сбив рукавом. Чайка обиженно каркнула ему вслед и, упав с моста к воде, расправила крылья и заскользила над Фонтанкой в сторону Гутуевского острова. Дождалась ли она того, чего хотела или просто её отдых после длительного перелёта окончился… Да кто её знает — она же просто чайка.

За две недели они успели съездить и в Петергоф, и в Эрмитаж сходить, и в художественный музей, парк аттракционов и даже в цирк. Егорка чуть не каждое утро просыпался с вопросом: а придёт ли сегодня дядя Миша? Они много гуляли по городу, и Миша рассказывал им истории тех мест, в которых они бывали, о которых Маша, жившая в Ленинграде не так давно, и не подозревала, и часто, для красоты и эффективности, привирал, но Егорке нравилось. Маша так привыкла к тому, что Миша просто и естественно всё время рядом, ничего не требуя взамен, ни на что не намекая, что когда ночью у неё случился приступ аппендицита, не долго думая, позвонила ему с только вот вчера установленного им телефона и попросила помочь с Егоркой — потому как оставить его не на кого и она, наверное, может попросить взять его с собой в больницу, когда за ней приедет скорая… Но на этом месте Миша её прервал и был у них чуть не быстрее самой скорой. Он помог Маше собраться, долго ковыряясь на полках в шкафу (свет был из коридора, чтоб не будить Егорку) и показывал ей эту ли сорочку положить, и то ли полотенце она имела в виду. А она мучилась от боли и стеснялась, что он достаёт её вещи и складывает их в сумку, и видит там её нижнее бельё, и может быть, чёрт, всё-таки давно пора было выбросить те бабушкины рейтузы, в которых так тепло зимой!

Доктор торопил, и давать подробные указания было не с руки.

— Миша, ты тут справишься?

— Маша, я не то, что справлюсь, а сделаю это самым замечательным способом, давай, езжай спокойно, а мы тебя каждый день будем навещать!

— Ты извини, что я тебя среди ночи…

Но доктор нахмурился и прервал их, сказав, что вот на эти вот расшаркивания из мерлезонского балета точно нет времени, и Машу увезли в больницу.

Миша помахал Маше в окно и показал, что всё будет хорошо. После этого в квартире стало тихо и пусто. Миша походил из угла в угол, заглянул к Петровичу («чуткий сон» сопровождался таким храпом, что Миша моментально закрыл дверь, чтоб не разбудить Егорку), подёргал ручку средней комнаты, сходил на кухню и произвёл там ревизию продуктов, закрыл плотнее кран в ванной, чтоб не шлёпало, и пошёл в комнату Маши и Егорки. Спать не хотелось. Миша, как не уверял Машу, что всё будет в порядке, немного волновался. Он посмотрел на сладко спящего Егорку, но потом в голове откуда-то взялось, что на спящих детей смотреть нельзя и он, включив настольную лампу, начал изучать Машины книги. «Надо же, даже Конецкий есть» — с восхищением подумал он и взял в руки смутно знакомый томик — и точно: на внутренней стороне обложки было написано: «Моему душевному другу Славе с пожеланиями расти над собой и достигнуть, наконец, моих высот», а ниже его подпись и смешная рожица с высунутым языком. До самого утра Миша так и просидел с открытой на своей дарственной подписи (такой смешной тогда и такой глупой, нелепой и стыдной сейчас) книгой. И только когда совсем уже посерело за окном, сел на пол, положил голову к Егорке на кровать и уснул.