Михаил Рощин - На сером в яблоках коне

— Все это прекрасно, — сказала Оксана Семеновна. — Но завтра рано вставать, особенно Валентину…

— Да, можно и бай-бай, — сказал Воронов.

— Вы за меня не беспокойтесь, — ответил Горев.

— Я, собственно, не беспокоюсь, я вам даже не сказала, кажется, что вы зря лежите на сырой земле…

— Да, действительно, как же это вы, а?

— Да так уж, сам не маленький, должен соображать.

Горев быстро поднял голову, посмотрел, но в темноте, за дымом, не увидел ее лица, только фигура темнела на бревне.

— А-а-а! — Он сказал это многозначительно и почти обрадованно. — Да, конечно…

Палатка у них была одна, четырехместная, спали обычно вместе, покатом. Сейчас Горев поднялся, пошел в палатку, взял свой спальный мешок. Это уже была, конечно, демонстрация, он понимал, но черт с ними, намек ведь тоже, как он думал, был довольно прозрачный.

— Ты чего? — остановил его Воронов, он тоже подошел к палатке.

— Так просто.

— Да ты что? Я не хочу. Комары сожрут, да и сыро. — Воронов говорил вполголоса.

— Так ты спи себе там, кто тебя неволит?

Воронов дурашливо хмыкнул:

— Ну, ты соображаешь?

Горев отмахнулся, сказал твердо:

— Да ну, Толя, будет, чего там…

Он сказал это громко, и Оксана Семеновна, наверное, слышала. Он так и хотел, чтобы слышала. Пусть оценит его сообразительность.

— Выпендриваешься, — сказал Воронов.

— Ну а хоть бы и так?

Он решил лечь у костра, подальше и стал натаскивать ельник к тому самому бревну, где сидели за ужином Воронов и Оксана. Она теперь поднялась и смотрела в темноте, что он делает.

— Вы что, на улице решили лечь? — спросила как ни в чем не бывало. (А Гореву слышалось: «Вы что, решили одних нас оставить? Это очень мило, конечно, с вашей стороны, но зачем же так сердито?»)

— Если это называется улица… — вполне галантно пошутил он в ответ, а про себя чуть не кричал: «Да, да, и делайте там, что хотите, ну вас к черту!»

— Ну, Валя, в самом деле? (А перевод такой: «Видите, я все слышала и все понимаю, но не обижаюсь и делаю вид, что вовсе не понимаю ничего, и вообще пусть все будет тихо и мирно».)

— В самом деле, Оксана Семеновна, в самом деле. («Оставьте меня, наконец, в покое, видите же, что я вашего тона не принимаю, и вообще мне все противно»).

— Ну-ну! — сказала она так же, как давеча Воронов, и это опять-таки означало: «Ну, смотрите, дело ваше, я хотела по-хорошему».

Она отошла, Горев слышал, как они коротко сказали что-то друг другу, после чего Толя с ворчанием полез в палатку и, повозившись там, выбрался наружу. Горев уже раскладывал, расправлял на ельнике свой мешок. Воронов подошел сюда, тоже неся мешок и одеяло.

— Ты мне, что ли? — быстро сказал Горев. — Мне не надо, неси обратно.

— Иди ты, знаешь… Тебе! Мне, а не тебе! — Он свалил постель на бревно и тоже стал раскладываться рядом.

Горев усмехнулся. Это ему уже нравилось. Это уже кое-что, если они его боятся. Значит, он ведет себя правильно. Да и как можно иначе? Подхихикивать им, что ли?

Когда легли и закурили, Горев смело сказал:

— Слушай, Толя, это, конечно, дело твое…

— Что? — спросил Воронов нехотя.

— Ну все это, что происходит…

— Что происходит-то?

— Что ты дурачка строишь?

— Ну?

— Так вот, это дело твое…

— Ну мое…

— Ну так вот, это твое, а я…

— А тебе-то что, если мое?

— Как?

— Тебе-то, говорю, что за печаль?

Горев приподнял голову и посмотрел во тьму, на близкий огонек папиросы.

— Вон что! — сказал он со значением.

Воронов не ответил.

— Ну, тогда, конечно, тогда я молчу. — И Горев действительно умолк. «Вот, значит, вы как, товарищ Воронов, припекло вас, уже, выходит, и друзей побоку. Ну что ж, спасибо, по крайней мере, все ясно…»

— Ты как будто только что из яичка вылупился, — сказал Воронов. — Все, понимаешь, романтика играет… Вот у нас во взводе тоже один был такой, я, кажется, рассказывал…

— Знаешь, только не надо про армию, надоело! И вообще, по-моему, все ясно…

— Ты, Валька, просто псих. И всегда был псих. Понял? — Воронов явно не хотел ссориться.

— Зато ты нормальный.

— Я нормальный.

— Слишком нормальный.

— Какой есть.

Гореву жарко стало в своем мешке, он чувствовал: еще несколько слов, и он встанет, оденется и уйдет. К черту! Куда угодно. «Из яичка вылупился…» Сейчас он еще скажет: «Поживи с мое, доживи до моих, тогда посмотрим, какой ты сам будешь…» Чем только не оправдывают люди свою подлость! А это ведь подлость, элементарная подлость, больше ничего. И ради чего? Ради чего надо обманывать самих себя, его, предавать хотя бы ту же Лидочку? Они ведь не делают этого в открытую, прячутся, самим стыдно. А потому стыдно, что подлость. А у меня, видите ли, романтика играет. Да я не был никогда никаким романтиком! Что за манера еще появилась, самую обыкновенную честность называть романтикой. «О, да вы романтик, идеалист!» Вот так же говорили ему зимой после институтского комсомольского собрания, когда он вылез на трибуну и орал против этого сукиного сына доцента Кудова. «Валя, ты идеалист, с кем ты борешься?» «Совесть просто надо иметь и не испытывать внезапной застенчивости при виде подлости. Это не мое дело, то не мое дело… Что ж, человек не вправе высказать или хотя бы выказать свое отношение к тому, что делается рядом? Да еще с людьми, которые не безразличны? Мне никакие люди не безразличны! Если я молчу, значит, потакаю — молчание знак согласия. А я не хочу потакать и не буду, потому что мне противно. Почему я должен улыбаться, если мне противно?