Михаил Рощин - На сером в яблоках коне

Потом, когда с гвоздями было покончено и Оксана Семеновна обулась и поднялась, а Горев стоял, ожидая, она спросила у него за спиной:

— Вы как будто за что-то сердиты на меня, а?

— Что вы! — легко и быстро сказал Горев. — За что ж мне на вас сердиться?

Удивительно, до чего хорошее, свободное было у него сейчас настроение. Давно такого не было. Он повернулся к ней и смотрел прямо, насмешливо, чуть склонив голову. Она усмехнулась. Ей бы надо смешаться под его взглядом, растеряться, а она смеется. Ну, да бог с ней! Поэтесса!..

Третий день волокло по лесу дым — впереди разрастались пожары. Солнце мутно глядело с неба, и было нечто зловещее в его желтом, как бы через силу, свечении, в криках уходящих от пожара птиц, в испуганном шорохе бегущих мимо ежей, мышей и другой живности, спасающейся от огня. Два раза слышался рокот «аннушки», видимо, облетавшей зону пожара. Дым, дым — днем и ночью. Белые волокна осторожно выползали из лесу на поляну, где стояла палатка. Руки, спальные мешки, хлеб — все пропиталось горечью. Но, однако, горело еще довольно далеко, ждали, что ветер переменится, и потому не уходили, не сворачивали в сторону, продолжали работать.

Оксана Семеновна говорила, что ничего, дескать, страшного, каждое лето так бывает, работать можно. И они работали, как прежде. Только в дыму. И вдвоем: Воронов заболел, два дня не ходил в маршруты. Днем спал, отлеживался, готовил обеды, заботливо кормил Оксану Семеновну и Горева, с завистью глядел, сидя рядом, как они едят. Сам ничего в рот не брал. Он сильно похудел, ослаб, совсем зарос черной крепкой щетиной. Он как будто чувствовал себя виноватым — Оксана и Горев возвращались до того измотанными, что едва хватало сил, чтобы поесть. Оба кашляют, лица темные, глаза красные — дым разъедал глаза.

Кажется, они оставили в эти дни друг друга в покое, — во всяком случае, Горев ничего такого не замечал. Да если и было — наплевать, он устал думать об одном и том же и все время быть в напряжении.

Случайно — он заснул как убитый после ужина, забравшись в палатку, а они остались сидеть у костра — он услышал разговор, вернее, конец разговора.

— Подожди! — вот первое, что донеслось, когда он проснулся. Это был голос Воронова. И где-то совсем близко замерли шаги. — Ты не так поняла…

Горев впервые слышал, что Анатолий называет ее на «ты», и тут же сон как рукой сняло, он напряженно вслушался. Это нервное, обостренное состояние возникало уже как будто помимо его воли, он ненавидел себя в эти минуты — то, как замирает, слушает, ждет, как начинает колотиться сердце. Хотелось крикнуть: что ж вы, гады, со мной делаете? Самое противное было, что он х о ч е т знать, хочет слышать.

Что это она там у него не так поняла, о чем они?

— Господи, что тут понимать! — сказала Оксана. — Не дети же, слава богу…

— Бу-бу-бу, — что-то обиженно прогудел Толя.

— Не люблю, когда начинают накручивать на пустом месте. — Это опять было сказано очень отчетливо.

«Ого, как она с ним», — мельком отметил Горев. Он рад был, что проснулся и слышит этот разговор. Они явно ссорились. Это было приятно. Он даже приподнялся и приник к брезентовой стенке, чтобы ничего не пропустить. Толя опять что-то пробубнил, Горев не расслышал. Толя, видимо, оставался у костра, а Оксана Семеновна была почти рядом.

— Ладно, оставим, — сказала она. — Мне надо выспаться.

Она закашлялась и, кашляя, отошла — видимо, опять к костру. Звякнул чайник, кружка. Пока она пила, Воронов что-то говорил — не разобрать.

— Ерунда! — ответила она громко. — Просто я баба, самая обыкновенная баба, вот и все.

Что-то вдруг произошло. Горев не сразу понял, что именно, но произошло. С ним. Не там, не с ними, а с ним. У нее был тон, каким она с Горевым, например, никогда не говорила. Он услышал разговор в з р о с л ы х людей, Его как будто отбросило. Он словно в одну секунду уменьшился и оказался маленьким мальчиком. Он всегда считал себя взрослым и уж, во всяком случае, думал, что все понимает. Сейчас у него было такое чувство, как если бы он подслушал разговор матери и отца. Они говорят, он слышит и понимает, но его дело маленькое, его не спросят, и лучше ему не лезть, не показывать даже вида, что слышал. Поразило отчетливое, ясное ощущение разницы: они и он, он и они.

В одну минуту он увидел себя — каким был на протяжении последнего месяца: надутый, важный, презирающий их обоих. На каждом шагу показывал свое превосходство. Тьфу! Он чего-то не понимал? Чего-то главного? Как же так? Он не имел права лезть не в свое дело. Чему он хотел их научить? Держался этаким воспитателем, моралистом. Черт, какой стыд! Как будто они без него не знают, что там у них и как. Ну да, конечно, сам он все равно бы так не поступил, но почему другим непременно надо поступать, как ему кажется правильным? На то они и другие. Смешно.