Михаил Рощин: Два рассказа из прошлого

А жизнь, товарищи, была совсем хорошая.

Аркадий Гайдар. Голубая чашка.

На пути из Ленинграда в Севастополь мы остановились в Москве, мама выстанывала:

– В Москву! Хоть на денек! Сколько не была в Москве!

Она – коренная москвичка, в Москве выросла, работала, все знала.

Поженившись, они с отцом объездили полстраны, – куда отца направляли, туда и ехали. Теперь путь его лежал в Севастополь, на морской завод. Опять надолго.

– Хорошо, – ответил он маме. – Остановимся. Разыщем Юса, он теперь директор, авось поможет.

В советские времена не принято было останавливаться в гостиницах: дорого, мест нет, вообще гостиница – нечто чужое, буржуазное, развратное. Пристраивались обычно у знакомых, у друзей.

У директора Юса квартира оказалась большая, несколько комнат, новая.

Жена его, Дора или Лора ее звали, молодая, вроде моей мамы, только другая: тихая, медно-рыжие волосы гладко уложены, глаза серые, чуть навыкате. У них тоже двое детей: девочка Ева, лет четырех, как наша

Инга, и мальчик Вовка, лет десяти, чуть постарше меня. Только он черненький, носатый, тощий, я возле него – толстощекий, круглый, весь в веснушках. Рядом стоим – очень разные.

– А я вас вот такими и помню, – сказала Дора-Лора нашим отцам.

– Ну нет, – ответили они, – мы уже постарше были.

Вечером рассматривали толстый семейный альбом с фотографиями. Одна, наклеенная на твердый картон, изображала большую группу людей, построенных пирамидой на фоне какого-то сада, пальм. Все очень молодые, не похожие на людей нынешних. Белая подпись сообщала: “1-ые курсы пионерработников Ялты и района. 1928 г”.

Сначала в группе нашли Дору-Лору: мужской пиджак, мужская же рубашка, застегнутая до горла, на голове мужская кепка с огромным козырьком. Потом нашелся мой отец, тоже в кепке набекрень, – так я сейчас ношу свою, – грудь в значках, в кармане – для форсу авторучка. Молоденький Юс совершенно похож на Вовку – худой, черный, только небольшие усики. Теперь он высокого роста, с буйной шевелюрой, в черной гимнастерке, на которой привинчен и сияет новенький орден Ленина. На фото у всех девушек фасонисто повязаны пионерские галстуки.

Наши родители похохотали, повспоминали молодость, отыскали еще друзей, рассказывая о них.

Нас, гостей, отправили в спальню, на огромною кровать, где мы все уместились. Еще в спальне поставили раскладушку для Вовки: мы всё не могли с ним наговориться.

Утром отец пошел в ванную и удивился ее размерам.

– Ну, устроился шарикоподшипниковый! – сказал он.

– Так ведь шарикоподшипниковый! – ответил Юс важно.

На завтрак давали какао и гренки. Я узнал мамину руку; она часто делала гренки дома. Если не было сахарного песку, завертывала несколько кусков рафинада в угол полотенца или салфетку и разбивала их молотком или каслинским литым утюжком, который надо нагревать на огне. Когда обсыпала толстые, мокрые от молока и сопливые от яйца куски хлеба, можно было хотя бы сцапнуть кусочек побольше – и в рот.

Сегодня при Доре-Лоре я б не решился на это, да и было посыпано нормальным песком.

После завтрака за Юсом пришла машина.

– Поедем, поедем! – сказал он отцу. – Покажу тебе, какой бывает новый завод. А вы, – обратился к Лоре, – готовьтесь, часов в пять уже елку привезут.

– Нам бы тоже в магазин съездить, – ответила Лора.

Юс кивнул и вышел.

За нами пришла черная “эмка”, матери нас одели-укатали, и мы поехали по Москве. Мама крутилась во все стороны, все показывала, рассказывала. Очень было интересно: я ведь тоже Москву видел только на картинках и в кино. Красная площадь оказалась не плоская, под асфальтом, а горбом и булыжная, по булыжникам моталась метель. Вижу

Спасскую башню, Мавзолей – чудеса!.. Подъехали к огромному, со стеклянными стенами магазину: мама называла его Мюр-Мерилиз, а

Дора-Лора – ЦУМ. Искали цветную бумагу, такой не было. На каком-то этаже продавец в толстых черных нарукавниках сказал:

– Возьмите белую и вот это. – Он пустил по прилавку металлическою коробочку с красками. – Ваши мальчики, – взгляд на нас с Вовкой, – сами раскрасят.

Дома нас с Вовкой отправили в кабинет. Прежде кабинетов я тоже не видел. Два или три шкафа с книгами, посредине огромный письменный стол с каменным чернильным прибором и подшипником, подставкой которому служил тоже подшипник. Еще кожаный диван, кресло и столик пониже со столешницей – шахматной доской. На стене портрет Сталина с трубкой и другого вождя из взрослого мира, которого я почему-то тоже знал, – Орджоникидзе.