Михаил Рощин - На сером в яблоках коне

— Эх, и пожрем сейчас!

Хоть бы ты шел уж, будил свою Оксану!

— А ты что смурной такой?

Ну вот, объясни ему. Горев пошевелил в костре палкой, заглянул в ведро, не отвечая, сказал:

— Буди, вроде готова.

— Ну-ну, — сказал Воронов и пошел к палатке.

Горев смотрел в огонь, на розовые, тонкие от жара угли, и думать ни о чем не хотелось. Да и что думать? Он и так слишком много думал все об одном и том же всю неделю, с того привала у речки Каменки. «Думай не думай, а рубль — не деньги», как скажет примитивный философ Толя Воронов. Философ. Книгочей. Взрослый человек. Мужчина. И что это тоска такая, отчего?

Он услышал, как в палатке засмеялись (Толя, конечно, влез туда, так просто не мог ее позвать), заговорили глухо, опять засмеялись. Горев нервно прислушивался. Наверняка смех этот не относился к нему, но все-таки казалось, что Воронов говорит там о нем и они посмеиваются. Да и в самом деле смешно. Он увидел себя со стороны, свою согнутую у костра несчастную фигуру, себя — со всеми своими длинными речами, которые мысленно обращал к ним с презрением. Смешно. Тоже святой нашелся, моралист, уж не станешь ли ты силой растаскивать их в стороны. А может, они влюблены? Горев усмехнулся.

Из палатки гудел голос Воронова — такой, словно он говорил лежа и в подушку. Горев опять заглянул в ведро. Пуф! Пуф! — тяжело дышала каша.

— Идите, что ли! Готово! — позвал он сердито. Бросил в костер обгорелую палку, отряхнул пальцы. Никак не насмеются, не натешатся.

За ужином Оксана Семеновна — розовая и благодушная после сна — вспомнила:

— Да, Валя, вам завтра с утра в поселок, не забыли? А то у нас и хлеб уже кончается.

У них на пути, километрах в пятнадцати левее маршрута, был поселок Еремеево. Воронов предлагал всем свернуть к нему, но Оксана не согласилась. Теперь посылала туда Горева. Это на целый день, пока туда да обратно. Они и раньше так делали, заходили за продуктами, если попадалась на пути деревня, и ничего особенного в этом не было, но сейчас Горев подумал, что от него хотят отделаться.

— Я помню, — сказал он сухо.

И вдруг обрадовался, решил, что это кстати — побыть денек одному, не видеть их и не слышать, а то уже невмоготу. Все раздражает: как едят, как сидят, как смеются, как говорят. За каждым словом чудилась ему теперь фальшь, в любой фразе и шутке тайный смысл. Он все время как бы переводил их слова про себя, молча отвечал им. «Вот мы, бывало, в армии…» — начинал, например, Воронов, и Горев тут же готов был заорать: «До чего надоел ты со своей армией!..» Оксана Семеновна, обращаясь к Воронову, говорила: «А мы тогда, Толя, сделаем завтра с вами одну важную штуку», и Горев злорадно думал: «Знаю я эту вашу штуку!»

Наевшись, Воронов предложил: «Заспиваты, што ля?», и сейчас Горев снова про себя ответил: «Пой, пой, лирик, нужны тебе эти песни!» Нет, так дальше нельзя, хорошо, что он уйдет завтра, а то злость задушит.

Вечер был теплый, хотя днем прошел дождь и от земли тянуло сыростью. На костер навалили ельника, но комары все равно лезли, здоровые и злые. Воронов мыл миски, потом до блеска вытирал их пучком травы, пел басом «Дывлюсь я на нэбо». Оксана Семеновна тоненько подпевала. Горев лежал на спине, курил трубку, смотрел на медленно выступавшие в небе звезды. Черт возьми, как все могло бы быть хорошо. Дураки, им хочется быть вдвоем и шептаться, а ему хочется быть втроем и петь. Вот как сейчас. А может, ничего нет, может, он все выдумал? Если бы…

Вспомнилось вдруг прошлое лето, Крым, белые горы, их сумасшедший грузовик, на котором гоняли вечером в Бахчисарай, Галечка. Галечка, Галечка… Как она его целовала, как падала, валя его за собой, тогда в пещере, а он все-таки скрепился, сел, сказал глухо: «Я не могу, я не люблю тебя, ты должна знать…» Она села тоже, опомнясь, запахивала на груди рубаху — да, на ней была рыженькая, в мелкую клетку ковбойка с коротким рукавом и пуговицами до низу. Он, наверное, чего-то не понял тогда. Уже потом, зимой, в институте, она как-то вспомнила, смеясь, сказала: «Ты все-таки дурак, Горев». Он ответил хмуро что-то насчет того, что лучше, мол, быть честным дураком. «Чем подлым умником?» — подхватила Галечка и, усмехаясь, сказала, что это еще неизвестно, а он просто ханжа. А ведь он был прав тогда, в пещере, прав ведь, а? Как будто ему не хотелось быть с ней — да, но не так, зачем же просто так? Но разве ему не хотелось? Вот честно, положа руку на сердце, разве не хотелось? Ну конечно, что говорить, но мало ли что. Надо же быть людьми, а не животными. Нет, он правильно поступил, он и теперь гордится, что так поступил. А Толе Воронову этого, конечно, не понять. Ему вообще, наверное, все равно, кто бы ни подвернулся. «Чому я нэ сокил, чому нэ литаю». Где уж, Толя.