Михаил Рощин - На сером в яблоках коне

— Толя, вы что?

Лишь потом она поняла, что говорит шепотом, будто в комнате. Нет, это нельзя было, тут, на пустом, открытом месте, на солнце, нельзя. Она еще отползла и села, и он едва не ткнулся в песок, потеряв равновесие и дыша тяжело, как от бега.

Оксана Семеновна опять огляделась, ища Горева, и быстро встала.

— Где же Валя? Надо идти…

Не то, не то, совсем другие надо было говорить слова — грубо, резко, поставить его на место. А она шептала испуганно, и теперь вот тоже, будто ничего не произошло, говорила не те слова.

Между тем Горев видел всю сцену. Он ходил по реке, фотографировал, радостно представлял себе, как зимой, в ванной у друга Сани, когда за окном будет снег да мороз, он увидит медленно выступающие на фотобумаге ели, пихты, вспомнит этот жаркий светлый день, блеск реки, отмель. Потом он выбрался на берег, сразу вступил в лес — поверху летала с одной еловой лапы на другую маленькая белка или бельчонок, ему хотелось сфотографировать ее. Чем-то острекал ногу — кожу пекло, как от ожога, он опять ступил в воду и пошел назад. Еще издали увидел, как тихо идет Воронов к спящей Оксане, неся перед собою сложенные ковшиком ладони. Вот щелкнуть их сейчас! И он стал вдоль берега осторожно приближаться, изготовив фотоаппарат. Но что-то было в лице Воронова, в его крадущейся походке такое, отчего Горев насторожился. Вот Воронов почти подошел, стоит, смотрит, опускается на колени. Так. Горев сделал еще несколько тихих шагов. Да, это уже было, он уже испытывал как-то недавно, совсем случайно, такое же неприятное, ревнивое чувство, что-то однажды показалось ему подозрительным, какой-то их взгляд, или взгляд Воронова, или Оксаны. Нет, не может быть… Он увидел, как испуганно проснулась Оксана, но потом поднялась на локте, ела ягоды. (Хоть и далеко было, но он сделал один за другим два снимка.) Нет, кажется, ничего особенного. Но вдруг Воронов наклонился, протянул руки, заслонив Оксану. И тут Горев отвернулся и перестал смотреть.

Черт знает что! Он стоял по колено в воде, в трусах и рубахе. Куда деваться? Сразу чувствуешь беспомощность и одиночество. Что теперь? Стоять в воде с этим дурацким аппаратом на шее и ждать? Чего?

«Ну и сволочь, — говорил он про себя о Воронове. — Надо же, а!» Он тут же вспомнил, как уезжали, сидели все вместе у Сани в последний вечер, и Толя Воронов был со своею Лидочкой и, когда уже все выпили, Толя стоял за столом, обняв Лидочку за плечи, и кричал: «Осенью всех приглашаю на свадьбу, поняли?» Лидочка, опустив глазки, улыбалась, все орали «горько! горько!», и они целовались, будто это уже и была свадьба. А Оксана? Может, это у нее система, каждое лето вот так?.. В какой это книжке парень кричит: «Перестаньте проституировать!» Выйти сейчас к ним и закричать бы так.

Почти злорадно, сурово он стал думать, как все это может отразиться на работе. «Ну что за гады!» — он опять вспоминал Лидочку, чистенькую и симпатичную Лидочку с третьего курса, и как они с Вороновым целовались. Нет уж, условия им еще создавать, что ли? Он вышел из своей засады, стал насвистывать и, еще не глядя туда, двинулся к отмели.

Гм! Тут все, однако, оказалось нормально. Толя, сидя на песке, быстро пеленал ногу в портянку, второй сапог был уже надет. Оксана сидела, уткнувшись в карту на коленях.

— Валя! Где же вы? — крикнула она ему как ни в чем не бывало.

Вот это да! Почудилось, что ли? Впрочем, нет, наверное: слишком злое, каменное у Воронова лицо, слишком он быстро, резко все делает, не похоже на него — торопится уйти с привала.

Но все-таки хорошо, что так, от сердца отлегло. Слава богу, честное слово!.. Он бегом выбежал на песок, засуетился, стал собираться. Все нормально, значит, в порядке, ну и хорошо.

Горев шевелил палкой в костре. Загорится палка, сунет ее в землю, собьет пламя и снова подравнивает головни. Булькала в ведре каша, пахло распаренным пшеном, сушились вокруг костра развешанные на колышках портянки. Вечер полз по тайге: внизу уже совсем темно, стволов не различишь, а верхушки еще четко рисуются на небе. Воронов, сидевший с той стороны костра на поваленном стволе и читавший книгу, потянулся, зевнул:

— Темно, буквы сливаются.

Горев не ответил. До чего любит читать человек! И хоть бы на пользу шло чтение-то.

— Ну как там? — спросил Воронов про кашу. — Будить да ложки нести? — Он захлопнул книгу и поднялся.

Горев не ответил. Оксана Семеновна спала, закрывшись от комаров в палатке, а ложки лежали на земле рядом с Горевым, но ему даже об этом не хотелось сказать. Пусть сходит, черт с ним. Воронов что-то медлил. Опять потянулся, зевнул — Гореву противно было это потягивание, зевание, ленивый голос.