Себастьян Фолкс - Дживс и свадебные колокола

В критическую минуту мы, Вустеры, действуем решительно. Я шагнул вперед, протянул руку… и погладил.

– Чудесная материя, знаете ли! Хотите, теннисный прием покажу? Меня ему научил парень из оксфордской команды!

С этими словами я зашел ей за спину, обхватил ее ладонь, сжимающую рукоятку ракетки, и принялся энергично этой ракеткой размахивать. Даже Большой Билл Тилден [22]одобрил бы мой замах.

Амелия вырвалась, несколько покраснев. Я надеялся, что сей румянец предвещает прощение страдальцу Вуди. Впрочем, крупную сумму я бы на это не поставили.

– Кто вы? – спросила Амелия, одергивая рукав.

У меня вновь отвисла челюсть. К такому вопросу я не был готов и внутренне заметался, не зная, назваться ли Вустером или Уилберфорсом. Не в силах выбрать, я решил обойтись вовсе без слов. Просто наклонился и поцеловал Амелию в щеку.

И еще не успев выпрямиться, услышал ее возглас:

– Джорджиана!

Мгновенно выйдя из клинча, словно боксер при звуке судейского свистка, я отскочил назад и в самом деле увидел в двух шагах от нас Джорджиану, тоже одетую для тенниса.

Амелия перестала для меня существовать. Ножки, минуту назад казавшиеся такими стройными, теперь напоминали мне одного типа, Дживс его называл Оззи Мандером [23]или как-то похоже, от которого остались только две каменные ноги в песках, без туловища. То есть ноги Амелии, само собой, по-прежнему были при теле, но вы меня поняли.

Любуясь прелестным обликом Джорджианы, я в конце концов остановил взгляд на лице. Лицо было бледно, и взор туманен. Сказать, что она выглядела разочарованной, значит ничего не сказать. Джорджиана походила на ребенка, только что узнавшего, что Дед Мороз на самом деле всего лишь дядя Артур с бородой из ваты.

Затем щеки ее порозовели и лицо приняло в точности то выражение, с каким она называла себя Соней Как-ее-там из романа Толстого. Джорджиана решительно вздернула подбородок.

– Идем, Амби! Попробую у тебя сегодня отыграть хотя бы два гейма!

– Джорджи, постой! Скажи, ты знаешь этого человека?

Джорджиана медленно смерила меня взглядом.

– Впервые вижу.

И, повернувшись ко мне спиной, зашагала на корт.

Тот, кто незаметно пробрался по служебной лестнице к своей каморке и рухнул на постель, зарывшись лицом в подушку, был отнюдь не беспечный бонвиван, о котором поется в песне. О нет! Едва ли друзья смогли бы узнать своего Бертрама в этом жалком, пришибленном Вустере. Где, спросили бы они, душа и сердце любительского театрального общества «Трутней»? Где человек, способный на пари промчаться над плавательным бассейном, повиснув на деревянных кольцах в полном вечернем костюме? Куда девался бесстрашный задира, что смеялся над тиранами и судьбе показывал нос?

И знаете, что самое странное? Я не смог бы им ответить. Я и сам не понимал, отчего меня швыряет и встряхивает, как плохо закрепленный груз в корабельном трюме. Все могло быть гораздо хуже. Ну провалился мой план – пока еще не удалось воссоединить любящие сердца. Однако поведение Амелии давало повод надеяться на лучшее для Вуди. Не верю я, чтобы она грустила просто из-за неявившегося инструктора по теннису. Нет уж, это любовная тоска, точно. Правда, теперь Джорджиана Мидоус считает меня последним негодяем, способным строить глазки невесте своего друга. Мне еще и показалось, что она с явным удовольствием отреклась от знакомства со мной. Тут не просто игра по сценарию; в свою реплику она вложила душу. Ну и что такого, если Джорджиана стала хуже обо мне думать? Она обручена с другим, а ее чувства к Б. Вустеру значения более не имеют… Если вообще были хоть какие-нибудь чувства.

Я проиграл сражение, но война продолжается. «Так что примкнуть штыки!» – подумал я, а может, даже и произнес вслух, поднимаясь с походной койки. Нужно было переоблачиться в более подобающую слуге одежду. Натягивая полосатые брюки, я вдруг вспомнил один далекий школьный день. Мне было одиннадцать, и я заболел корью. Другие отправились играть в крикет с командой-соперником из соседней школы, после чего ожидалось общее угощение для всех, а я остался потеть под одеялами, подобно пятнистой жабе.

Под вечер медсестра принесла мне письмо из дома. После обычных новостей о клумбе с аспарагусом, дедушкиной подагре и летнем бале у Глоссопов там сообщалось, что наш охотничий пес Гораций в почтенном возрасте четырнадцати лет откинул лапы и больше никто не услышит его лай в обители Вустеров. Я этому зверю поверял все свои тайны, как ни одному человеку, и он ни разу не обманул моего доверия. Медсестра ушла, прикрыв за собой дверь, а я лежал и думал: можно ли быть еще несчастнее в этой жизни?