Константин Строф - Плач Персефоны

– Пришло время раскрыть перед тобой загадку, – вдруг ожил, преобразившись и заблестев пружинными кольцами, Нежин. – Ты его сын. Исключительно ради тебя выведены на свет все эти персонажи, среди коих, возможно, пребываю и я.

– Вы только послушайте, как мил у полукровки лепет, – засмеялся Пилад, но против воли мрачность пала туманом на его лицо. – Смешно до слез, как стенания бессмертных. Быть того не может. Первоначально это был всего лишь мелкопоместный юмор той прогорклой малютки и ее медоносного папаши, не более, – произнес он тоном, не терпящим возражений. – Она бы, кстати, прекрасно подошла на роль того, кто бы самоотверженно отправилась на поиски невесты для тебя. А ты, ровен твой час, поплелся бы следом, раз так и не сподобился подчинить ее неуловимый испод. Но все это слишком далеко, чтобы мне раздумывать. К тому же все переменилось, и я вырос в нечто истое, иное, способное существовать иначе, чем ты. Вне власти того племени, что уничтожило твои остатки. Большая телесная шутка. Назовем это «Церемонией оппозиции».

Выпытывать и прощать, направиться в неясном наитии в места проведения казней. «Невинность и неутолимая похоть». «Обман и покорность». «Понять и обратить». Богобоязненно пощупать чулки. «Гневные девственницы». Монашки, разбавляющие вино в придорожной роще. Кривая улыбочка старой девы. Если мыть пол, то непременно вниз головой, чтобы не терять чинность и румянец. «Годные дамы для изрядных господ». До носа непрозрачная вуаль. Пригожая жертва, быть жертвой, пасть жертвой, принести в жертву и найти жертву себе. В чопорности и помешательстве. Сотворить мерзость или хоть послушать об этом. «Коварные соседки». Развращенность, испуг и детская стыдливость. Улыбающийся птичий клюв и блестящий след от улитки. «Столповарение». Мыло и благословение. «От девственности полян через эстрогеновые комы и земли туманов, под проводы птиц, через каменный ключ – в добровольное заточение среди увещеваний, озноба и неукротимости бесконечной паузы в Храме яиц из слоновой кости». Умилиться безоблачностью глаз, выбрать средство побольнее и навек отсюда убежать.

Раздались вялые хлопки.

– А знаешь, – сказал Нежин, как только закончил, – не самый плохой герой тебе достался. Мог бы с легкостью угодить в любую небыль. Где, скажем, бойких юношей увозят в санках и обращают в карликов для собственных утех. Неизвестно, чем пришлось бы тебе промышлять.

Вид у Пилада был, словно все произнесенное до него не относится.

Наконец и он отозвался, опускаясь в кресло.

– Мало радостного из твоих уст, достопочтенный друг. Говоришь так, будто ощутил в жизни нечто, напрочь не известное мне. Да еще с небрежностью, никак не возможной у человека такой комплекции. Иные мужья преображаются женами настолько, что принимаются с неясной надеждой цитировать их любовников и всюду им незаметно подражать.

Но не ты. Скорее подавятся последними солеными каплями моей крови. Кровь всегда сообщает происходящему некую торжественность. Не правда ли? Остается лишь встать, простереть руки в стороны, невинно склонить голову набок и воздеть глаза к несуществующему потолку планеты, проворно упрощающейся заодно с умами. Тебе надо было родиться грызуном. Бобер бы вполне подошел. Знаешь почему, Нежин? Не только потому, что они более сообразительны. Они моногамны, а умирают от голода, когда стачиваются зубы. Прекрасный пример для тебя и вообще для всех квартирантов новой эры. Бесконечно надеюсь, что нам повезет и лично тебя прибьет подпиленным тобою же деревом.

Теперь Нежин молчал. Отчасти не любил разочаровывать людей, опровергая сказанное ими. Отчасти попросту не существовал.

– Бред не надоедает, не так ли друг мой? Даже если не свеж. От таких вещей не устаешь. Я видел, с каким удовольствием ты встал на этот тенистый, тогда еще не обросший терниями путь. Со всем ужасом желаю тебе вспомнить напутствие «быть умной девочкой», которое ты прежде так сладкоголосо раздавал.

Повешенные в вишеннике холодным ветром тешатся, к животам порожним все головы склонив.

Старый диван вынырнул так близко, что Пилад, не успев сбавить скорость и приноровиться, с размаху звонко грохнул пальцами ноги о добротную деревянную панель и с глухим звуком повалился на желанное ложе. Боль, позверствовав несколько огненных противоестественно долгих секунд, потеряла интерес и понемногу унялась, а там и вовсе выронила из колючих челюстей. На ее еще теплое место сразу напросился сон.