Константин Строф - Плач Персефоны

– Да уж, – ответила она в странной задумчивости, зевая закрытым ртом.

Пилад провел рукой по месту, снова ставшему чужим, но осмотренному им так пристально, что можно было подумать, никогда уже не забудется. Сколько подобных вещей сознание, сдуру похватав молоток и зубило, обещает навсегда запечатлеться в памяти? И сколько разочарований ждет впереди. Ольга никак не отреагировала на его ласки, но Пилад все же попытался в очередной раз завладеть ею. Она не воспротивилась. Опустошившись с новой силой, но не найдя покой, Пилад зачем-то снова завел столь много раз уже безрезультатно возобновляемый разговор, в одночасье издавший треск. За этими словами он беспокоился, тревожась зудом и отвлеченной мыслью, как изощренно природа обустроила только что посещенную сферу жизни: в неопрятности и неизбежности.

А на следующий день она наконец исчезла. Нежин не решался какое-то время называть себе ее имени, обходя стороной и думая почему-то, что такое умалчивание стирает знание бегства и в конце концов должно ее вернуть.

Нежин не ждал, но это уже давно предчувствовала она. В тот день он отправился на прогулку один, без разбора мешая злобу с тоской и не произнеся ни слова. Исчезновение не было просто исчезновением, как пропадает молодость или звук при погружении под воду. Уход соотнесся с аккуратным выветриванием всех приезжих вещей, включая купленную недавно подставку под чашку из мореного дуба и маленькую баночку повидла, в которую иной раз наведывался и сам Пилад. Словно бы все упоминания получилось переловить и переложить бумагой, улыбнувшись бровастому носильщику.

Была ли вообще та нежная ласковая Ольга с тихим голосом и очаровательным, чуточку строгим наклоном головы? Стояла ли она когда-то на пороге с двумя несоразмерно большими для ее потерянного вида чемоданами, захлопнувшимися вместе с ее существованием за спиной у Пилада? Он был зол на нее, но почему-то так отчаянно пытался возродить растрескавшийся в глубине витраж – единственное место, через которое проникал в дымный сумрак его снов свет, пестря непривычными свежими красками. Это могло сойти за попытку оживить отравленную часть самого себя, но теперь истлела и она.

Любопытно, стоило ли родиться заново? Ну, если бы предложение поступило, отказываться, пожалуй, было глупо. В любом случае, после, откормленный и надежно стреноженный пеленкой, он бы даже не узнал о своем выборе, а следовательно, и о верности или, наоборот, поспешности и несостоятельности его.

Жилище в умозрительной яви, пустое и безмолвное, скрывшее свои ходы и изведанные закоулки в полумраке. Кажется, если махнуть, рука увязнет в холодной, липкой массе.

Шорох в кулаке превратился в бабочку, прячущую свою гаденькую сущность за цветастой бутафорией. А та словно специально создана, чтобы при взгляде на нее в ушах слышался сдобный хруст. Испугавшись предательства своей непрочной плоти, вспорхнула и исчезла.

Капли – несчетное потомство только что прошедшего дождя – сплошь усеяли окно. Их одинаковые округлые тельца часто подрагивали на мечущемся за окном ветру. Пилад устроился так, чтобы не видеть в слегка запотевшем от близости стекле гнусного мордатого мужика с мокрой кожей. Холод теперь был повсюду. Он завораживал и кривил отяжелевший кокон. Пилад, насколько позволяла природа, прильнул к батарее и пододвинул кресло, чтобы образовался угол с одним входом и выходом – укрытие не хуже одеяла мучимого кошмарами ребенка. Но холод беспрепятственно проникает сквозь оконные рамы, бесшумно спускается, огибая подоконник, и наполняет скорлупу. Капли по ту сторону прозрачной перегородки будто тоже озадачены наступившей промозглостью. Не может длиться вечно приятная слуху гармония, равно как не хочет ничто бесконечно парить над землей.

Щелчок невидимых пальцев.

И вот одна из капель, отметившись наименьшим терпением, сорвалась и проворно побежала по стеклу вниз. Но ей показалось мало головокружительности одного личного падения, и на своем извитом пути она принялась бесцеремонно сбивать других: две было отпрянули и тотчас устремились ей вслед, вот еще две – и целым потоком вода схлынула с безразличия оконной глади, стремясь поскорее вернуться в землю, а через нее – на небо. Из-под отяжелевших бровей, ставших на какой-то необозримый промежуток времени недвижным центром дрожащего и позвякивающего вокруг тела, Пилад заметил, что не один стал свидетелем извращенной капельной драмы.