Константин Строф - Плач Персефоны

Утро показалось еще хуже ночи. Во сне Нежин неосознанно прижался к Ольге, на что та горячо обняла его, но в рассветном холоде он очнулся и брезгливо отстранился. Было искаженное помехами мгновение испуга, а итогом уже пролилась под закрытыми веками тоска. По шорохам согревающейся памяти быстро стало известно, насколько все стало гаже.

И несколько часов прошло без движений.

Все было с виду как всегда, но Пилад неосознанно отводил всякий раз рождающееся на пустом месте успокоение. Он был иным и уже не мог позволить себе забыть. И все-таки моментами было трудно различить обман – величайшее ослепление повседневности. Органы чувств лишь кротко кланялись, мысли же сновали с видимостью дела, боясь остановиться для разговора. А за окном возникающая порой по воле ветра круговерть желтизны и дождевых капель останавливала всякую попытку движения.

Она спала рядом. Лицо ее было одутловато и совершенно спокойно. Пиладу даже показалось в нем определенное умиротворение и довольство. Не выдержав, он покинул постель. Руки и ноги его не слушались. Перекипающее изнутри смешивалось с холодом, простершимся вокруг, и сплав вызывал неутолимую дрожь.

Она беззвучно явилась в скором времени. Увидев ее, Пилад отвернулся. Но бесконечно сберегать молчание не смог. Вся уродливость раздевшихся перед ним истин возникла вновь, с самыми свежими красками. Неумолимый голос настойчиво продолжал повторять чужие мерзости, с неуместной прилежностью выведенные на бумаге и зачем-то хранимые ею. Они, как невидимые пальцы, проникали наружу теперь уже из его собственной головы, перешептываясь, забирались под подол равнодушно зияющей ночной рубашки и надменно вылезали обратно, переставая быть просто словами. Вальяжно развалившись на глазах у Пилада, они давали ему возможность вдоволь наглядеться на свое унижение, а только потом уже быстро карабкались, смердя, ему на грудь и медленно смыкались на шее. И он, все еще живой, хоть и храпящий, начинал завидовать мертвым.

Его родную малорослую кухню не посвятили, и она робко притихла. Спустя какое-то время изможденный собственным бессилием Пилад остановился и влез на стол, словно квартиру затопляло.

– Разве я играл перед тобой когда-нибудь? – произнес он глухо, неясно обозначая вопросительность сказанного.

Ольга насторожилась, пытаясь, кажется, поймать конец нужной веревки, на которой должен был быть оставлен потребный ответ, не видя, что перед ней на самом деле извивается конец оборванного каната, в опасной близости ломающий все вокруг. Впрочем, и Пилад – его лишь видел. И об этом знал.

– Нет. Потому что ты для меня не можешь быть зрителем, – продолжал он, отвернувшись к окну и кривя губы, словно желая изломать каждый звук. – Ты же, мое нежданное счастье, поступала со мной именно так. А теперь хочешь утверждать, что подобное может быть необходимо? Зрителей никогда не пускают на сцену, а происходящее за кулисами недоступно даже их скучающему взору. Зримым оно становится лишь единожды, когда врываешься туда с факелом. Так часто поздно… Но все равно видишь засохшие следы по стенам. Нечистоты… – сошел он на беспомощный хрип.

– Я не могла тебе сказать, – оправдывалась Ольга. Слезы на ее амфибийных глазах не заставили ждать. – Я знала, что ты не сможешь отреагировать на это адекватно.

– А разве я должен реагировать на подобное адекватно? – взвился Пилад, снова сходя на крик. В ушах его стоял неприятный звон, визгливый и навязчивый, словно скрип колес деревянной коровы. Видимость хладнокровия прослужила недолго. Он попеременно сжимал кулаки, стиснув до боли зубы.

– Ты не понимаешь, у меня не было другого выхода. К тому же я не была уверена до конца в тебе. Ты помнишь, как вел ты себя поначалу?

Примерно все уже звучало накануне.

– Всяко лучше, чем ты, – почти прорычал. – И какая же цена тому слащавому многозвучию из шести букв, которое ты так часто твердила в последнее время?

Было полуденно ясно, что Ольга не понимает, о чем идет речь.

– О любви, речь идет о твоей пресловутой любви, – со всем своим отчаянием он наклонился к ней.

– Она совершенно не зависит от всего этого, – возразила Ольга. – Но не я выбрала Программу, понимаешь? Она выбрала меня. И значимость ее выше моих пожеланий, намерений и сил.

– Нет, я не… Я не понимаю, – проговорил Пилад, опустив отяжелевшую голову и страшно кренясь вперед, но отчего-то не падая. После всех точек, смело расставленных им, после обещаний положить всему конец не виделось ни единого двоеточия, сквозь которое можно было хотя бы прогнать ее.