Константин Строф - Плач Персефоны

Ольга осторожно приблизилась и, твердя свои бестелесные обычные уговоры, обняла его, а затем снова попыталась увести за собой и прибегнуть к уже испытанному способу умиротворения, так легко пускаемому ею в ход, но Пилад отшатнулся и, заслонив лицо кулаками, ушел к себе в комнату, споткнувшись попутно о порог.

Ольге не понравилось выражение, какое заронилось в конце разговора на самое дно его желтоватых с оловянным ободком глаз, но все же она приняла решение пока его не тревожить. Осторожно промокнув уголки собственных очей и проговорив что-то быстро под нос, она принялась готовить завтрак.

Нежин продолжал жить. Вслед за уже пережитым подкармливаемые его слабостью потянулись одинаковые утра. Он постепенно перестал прятаться и с новой волной слегка извращенной надсадной страсти вернулся к Ольге. Они даже стали покидать дом и подолгу молча бродили, не расцепляя рук. Периодически на нее находило желание покаяться, и Пиладу ничего не оставалось, как уговаривать ее прекратить и размышлять, подыскивая что бы пнуть, о странностях великодушия. Такого рода сдерживания принимались ее стороной без возражений, а если к «происшествию» все же возвращались (что случалось не раз), то уже исключительно по инициативе Пилада, и каждый новый такой разговор, разъедаемый исколотыми словами, был все отрывочнее и бессодержательнее.

Каким-то самостоятельным невнятным образом постепенно обрелась видимость спокойствия. Чувствовалось, что под замершей поверхностью происходит многое – с лишком многое, чтобы успеть нерасторопным словам, – но снаружи все преисполнилось приличия. Надежде свойственно искать пособничества у чужого опыта, а человеку – прекрасно вместе с тем понимать, что опыта нужной марки в природе не существует и по окончании та самая надежда, отучнев, пожмет плечами и отвернется. Закрыв глаза, Пилад представлял рядом с собой и придирчиво осматривал известных ему мужчин, волею своих судеб забредавших в похожие овраги, и, приравняв их, успокаивался, находил даже некий надтреснутый философский блеск и патину косоротого цинизма в их терпимости и смирении. Разросшаяся до солидных размеров толпа нестройной шеренгой медленно отступала в туманные дали слабости воображения, сочувственно глядя немыми лицами.

Ольгины улыбки были теперь всегда подернуты незнакомой задумчивостью, верно навещая вытертый след на душе у Пилада. Осень продолжала наращивать скорость своих мертвящих чар, расчищая дорогу ветрам и грядущему снегу. Но в некоторые дни небо вдруг приобретало многообещающую ясность. Проходило несколько обнадеживающих лучезарных теплых часов, и в скором на перемены времени все снова заволакивало облаками. Так при поддержке неясных до конца сил и Пилад порой веселел, но потом снова впадал в уныние, разбирая новую черточку грусти на Ольгином лице, спрашивал, что с ней. Точно бы не все еще было потеряно, а лишь по воле случая разыгралась небольшая, непонятно кому нужная сценка. Ольга в свой черед ссылалась на усталость, и было слышно, как трудно выговариваются эти ни в чем не повинные слова пересохшим ртом. Ей часто приходили какие-то телеграммы из Комитета, в содержание которых она не посвящала. Она бегала на почту, а потом возвращалась уставшая и безучастная и, не раздеваясь, а лишь распустив узел шарфа, просиживала минуты в прихожей. Не выпуская из виду ни одну мелочь, она продолжала спать с ним. Но было в этом что-то от колыбельной выполняемого задания. В ее движениях и постельных манерах появилась необычная покорность, граничащая с отрешенностью. Пилад же подчас распалялся больше прежнего. Только теперь его путями парадоксов отыскало чувство полного обладания ею. Он будто силой принуждал ее к близости, став притом изощренным в демонстрации собственной неотвратимости, и будто знал толк в этом уже давно.

От противоречивости всех впечатлений и причуд, от неразборчивости гула желания, вползающего по костям воображения, Пилад все чаще отворачивался с кем-то переговорить.

Казалось, в потешной сфере утех скупость одного поручается за щедрость другого. Минуты отчаяния считают секундами, сидят на корточках в углу, уперев часовую стрелку в пол, и лижут сухие губы.

В те же самые дни меж придыханий и глухих стонов Нежин оказался невольным свидетелем самовольного размена собственных чувств, оргии, устроенной ими над привычными качествами окружающего, когда запахи воют, огни больно колют, а назойливые скрипы кровати за стеной рассыпчатыми углями высыпаются на затылок, вместе с тем кисля в паху и падая на глаза приятным терпким душком. Он ощущал, как что-то внутри упруго сопротивлялось, барахталось на спине, пытаясь перевернуться и уползти на прежнее место, спутав при этом сложные детали почти новорожденного механизма, но на этой сессии жизненного опыта у Нежина были слишком надежные помощники, успевавшие всякий раз без его вмешательства все приводить в порядок.