Константин Строф - Плач Персефоны

За оградой дорога сразу пошла в гору. Последнему Пилад, занимавший до того воображение мыслями о червях, тьме и талой воде, тихо порадовался. Из жалости к лошади, уже ставшей немного родной, он спрыгнул на землю; гробовщик неуклюже последовал его примеру. Оставшуюся часть пути они проделали в немом шагании.

Ямы были на месте. Они глядели на приближавшуюся процессию двумя разинутыми в непрекращающейся зевоте стариковскими ртами. Первым пришел черед генералу. Гробовщик внимательно посмотрел на Пилада, выдержал откровенно излишнюю паузу и коротко кивнул. Птицы смолкли, и близнецы, что-то беззвучно лопоча одинаково потрескавшимися ртами, стали спускать. Пилад, тщась вытравить из глаз склабящееся лицо генерала, отвернулся, но слышал, как его новое обиталище скрипит, недовольное вдруг вырисовавшейся из глинистой желтизны перспективой. Наконец гроб глухо стукнулся о дно. Еще одна томящая пауза – и дружно зазвучали лопаты. Земля сохранила себя к случаю совершенно сухой и славно сыпалась, постепенно пряча бесценный клад качеств, в большинстве своем напрочь отсутствовавших у Пилада. От затуманенного его внимания не скрылось, что один из копателей неведомо когда покрыл голову кепкой. Действительно ли плоскую макушку напекло или то была неясная эстетическая претензия – Пилад не знал, но только темный близнец тем самым совершил непростительное кощунство над всей гармонией и соразмерностью происходящего, к которому природа начала готовиться за много-много лет.

Разлученные работали очень споро, и спустя немного времени уже можно было безбоязненно смотреть на приглаженное лопатами место.

Пилад громко вздохнул, обозначая временный итог.

Ну вот, настал черед и Вере покинуть его условные объятия. Она спускалась безмолвно, точно не желала напоследок ничего сказать. Пилад подошел к самому краю могилы. Над ее зовущим к себе входом с обеих сторон быстро появлялись, подобно безглазым головам длинношеих птиц, полные земли заступы. Опустев, они равнодушно возвращались обратно. Вечерело, и сделалось заметно свежее, воздух словно выстоялся, как кувшин в погребе; однако вдруг все же подул запоздалый ветер, и сразу как-то хмуро и зло. Сорвал первый желтый лист в этой роще и приземлил его на голову Пиладу, но тотчас сдул дальше, в яму, уже звучавшую глухо в знак удовлетворения. Пилад знал, что с него вспорхнула и пустилась во тьму за гробом часть его отрицаемой раздвоенной души. Самая подвижная, легкая и, стало быть, живая.

Что было потом? Комнаты, уже привычные своей пустотой. Все то, что уже не вернется, – позади. И новая для него немая эра со слабым ароматом прозябания впереди. Пока кто-нибудь не явится и не станет топить на свой новый лад тлетворные одиночества, и его в том числе. А он будет готов вместить в себя любую душу.

Нежин нашел себя сидящим на скамье в парке. Он был не один, но наблюдатель, не назвавшись, своевременно исчез. Улучил минуту и остаток сил. А насест по ту сторону брюк оказался сырым и садняще твердым. Бесконтрольная аутопсия началась.

Вокруг был разбит целый бутафорный рай: из воображений взрослых, в пользованье детям. Он стоял пустой, будто сюрприз, приготовленный к скорому приходу гостей.

Кто-то, тяжело дыша, пробежал по узкой дорожке возле самого носа – Нежин инстинктивно отпрянул, тотчас повстречав лопатками покатую спинку скамьи. На щеку пала пара холодных брызг, и он, помедлив из предсмертного приличия, стер их рукавом. Обнаружилось, что кроме брюк и разбитых ботинок на нем одна рубашка, под которую (уже, вероятно, давно) настойчиво проникает цепкой ладонью холод. Под которой так мало разнообразия…

Нежин решил пока не подавать виду. Спал ли он – и то был ужасный, полный чудовищных красок сон, или бодрствовал – и все, захваченное его внутренним взором, правда, в которой (заодно с сущностью) ему еще предстоит разобраться?

Все переменилось настолько быстро… Где же оставил путник в разнеженном обличье свой покой? Без цели, без желания. И сам взбалтывался теперь – первой банкой, вскрытой из запасенной череды. Он остро чувствовал новизну. На запыленном складе что-то гремело, переставлялось, обменивалось местами. Его вынудили. Ему сделалось невозможным дальше бродить среди декораций. И самое главное: ничего ровным счетом не стало иным – не потрудилось даже раздобыть для усыпления снадобье. Момент вышел на редкость статичным. Равно луковичная душа всего сущего – лишь только выпадет быть приглашенным одиночеством.