Константин Строф - Плач Персефоны

Он оглядел Нежина, делая при этом движения губами, словно пытался вытащить что-то, застрявшее между зубов.

– Мой восторг мог бы быть плодотворным, если бы не кислая мина на твоем лице, – заключил он с раздражением. – Язык немеет от такого вида. Что это? Попытка невезением оправдать незадачливость? Пока ты в моем плену, неплохо бы раздобыть для лучшей связи трубку с кукишом или… Ну, ты понимаешь, чего-нибудь целебного, – он расставил локти и сцепил пальцы на животе. – Моя истонченная душевная организация настойчиво взывает о помощи.

Он недобро подмигнул тому месту, где царили безучастность и безмолвствующая тоска.

– Молчи, – проскрежетал Нежин. – Я виноват сам. Я уже давно видел ее грусть.

Пилад издал отвлекающий хлопок и проворно вылил ему в открытый рот масленку, и Нежин забулькал, тараща глаза.

– Ты был довольно славным малым в былые времена, когда тебя не занимало, хмурится ли она. Ты же закрывал глаза на ее ночные газы? Или уши? Что-то я совсем запутался, – Пилад свернул губы в младенческий бантик и приложил задумчиво палец. Но вдруг просветлел и стал чмокать, заглядывая Нежину в глаза и поигрывая одной бровью. – Дело твое, конечно, но не пробовал ли за тем досугом отыскать в себе что-нибудь стоящее, что-нибудь сильное, что против воли возвышает над инстинктами. И дает, так сказать, обозреть, выбрать покраше.

– Прекрати, – как мог, ныл славный малый.

– И все же любопытно, – продолжал второй, не обращая не него внимания, – что было у нее в голове? Ею она не бросалась направо и налево… ни вверх, впрочем, ни вниз.

Нежин чах под напором его злословия. А Пилад, пробавляясь своей неиссякающей ненавистью, периодически поднимал руки вверх и завороженно вращался на месте, радуясь разгорающемуся внутри.

– Конец… – слабо проговорил Нежин.

– Глупец, – эхом отозвался другой, не давая возможности договорить. – А о скопцах слышал? Не доводи до греха.

Нежина стошнило на батарею со всей ее скульптурной сложностью. Он скрипнул, протянувшись на полу. В вернувшейся тишине можно было различить слабые, но все же явственные звуки продолжающейся повсюду жизни. Вот и соседка в своей соте за перегородкой завела привычную для нее в последнее время монотонную песню страсти. Вот уже с неделю она жила не одна и трудилась, как можно было слышать, на совесть, дробя подвластное только ей время на правильные, идеально ровные промежутки.

– Мне видится длинный блестящий полог какой-то одежды, – неожиданно заговорил Нежин, точно в бреду, с удивлением разглядывая выглянувшие из груди тусклые мелкозубые шестерни и пробуя провернуть их пальцем, – или хвост гладких волос… И вместо того чтобы приютиться на нем, я благоумно запустил туда свою когтистую лапу. Да так и остался сидеть на земле… Лишь сжимаю в кулаке обрывки, призванные вечно напоминать о недосбывшемся.

– Что за бесплотный и бесподобный чудак взялся тебе покровительствовать? Черт подери, пора бы уже появиться надписи на стене. Иначе – гадать мне по загогулинам на снегу. Кто привел меня на этот праздник шального размножения, пока ты пытался ухватиться за чужую судьбу? Тысячи сгорбленных спин, раскрасневшихся шей и рук, миллионы капель пота на лбах призваны на воссоздание того, – он поколотил что есть силы в стену, а Нежин вскочил на треснувшие ноги, всем своим стыдом пытаясь остановить его, – чего природа милостиво лишила, не раздумывая и не созывая собраний, – Пилад оттолкнул его. – Как, оказывается, просто подводится скотство под благие намерения и, казалось бы, неизбывные идеалы. Да порезвей уж там, – проорал в рупор ладоней. – Отточенный серп занесен. Это я уже тебе, пупсик.

Отточенный серп занесен… Его блеск готов легко опуститься на созревающий вокруг лес пульсирующих родничками неоправданной жизни голов. А стоишь среди них, словно бестолковый, выросший до гигантских размеров пустотелый сорняк, лишь названием роднящийся с Гераклом, посреди поля поеденных тлёй низкорослых колосьев, готовых осыпаться и прорасти и снова зреть. Свист невидимого лезвия – и полетят с дружным стуком, и покатятся вслед, привившись несуразной, но далекой тягой ко всему шарообразному.

– А ты все шаришься взглядом: и куда это твоя луковица укатилась… Ах, незадача: даже не посчастливилось приложить свою прелую руку к общей тягучей струе созидания. Я вот никак не пойму, Нежин, ты комический герой или нет? Даже имени-то твоего никто не знает. Ха-ха, зрители и слушатели, смотрите и внимайте: мы с Нежиным по разные стороны тайны. Кто на чьей? Все на моей? Чувствуете единение? А как же он? Он и минуты не продержится один в этом зловонии. Не желая облечься в его одежды, я готов щедро отмерить ему собственного сукна. Но честно признаться, больше всего утомляет сей полоумный сказитель, все еще погружающий в свои претенциозные сентенции, заставляющий так откровенно неестественно соображать и действовать под этой скверной шкурой, вкладывающий в зубы невнятные слова – всё, что, по его путаным соображениям, поддержит образы в натопленной людской.