Константин Строф - Плач Персефоны

Не столь важно, что за культ господствовал в Граде прежде. Подошел бы, думается, любой, и чем темнее, чем большим числом унижений поросший – тем лучше. Наученные с детства делить всех (и, видимо, делиться) исключительно на героев положительных и отрицательных, малоискушенные подданные Града автоматически отнесли новых распорядителей к первым. А сказанное в каломельном чаду повсеместного бегства из собственных тел, очевидно, представилось чем-то небывалым. Наивный градарь, беззлобный великан и весельчак, страстно влюбленный в историю своего древнего народа, внезапно оказался предан (отчасти забвению, отчасти просто предан), стал гоним, обвиняем и в итоге – полезен лишь для снятия ритуальной головы. Подобное разобщение, в свою очередь, показалось его скучающей натуре безынтересным и вместе поучительным, и он в одиночестве спешно погрузился в челн и, поблагодарив быструю родную реку за ее существование, отплыл прочь от темнеющего в тучах берега. И до сегодняшнего дня остался единственным, достоверно нарувшим пределы Града.

Что с ним стало – неизвестно. С наступлением новых времен над страной повисла глухая завесь, гораздо более плотная, чем бывали прежде.

А бойцы за нетленную плоть наконец заняли ту власть, на какую издавна засматривались – то есть практически всю. Подданные тем временем, устав от вольностей нечаянной природы, затяготились собственной свободной волей и подставили пылающие шеи под свежевыструганное ярмо. Лишь большие приживались в Граде надежды.

По правде говоря, одномастные ряды сведущих без меры пастухов тоже нещадно косила болезнь, не успевавшая в пылу агонии разбирать знаков отличия. Многочисленный изначально орден непрерывно уменьшался, уплотнялся, бродил и эволюционировал, породив в конце концов запечатанный изнутри улей.

Дух нового времени, выкипающего бурой пеной, принимал на постой всех. Заботами о счастье коротали время.

Искусство (что-то уж слишком многим разговоры о нем кажутся неуместными до неприличия и даже преступными) между тем осталось не у дел. В качестве жалкого подражания оно было отнесено в разряд вещей старорежимных, вызывающих и по определению требующих забвения, а люди, к нему тем или иным образом привязанные, – к неоправданным излишествам. Наименее же созидательные из бездельников – историки – сошли за отступников. Непогрешимость бесконечно скромна и оттого способна различать лишь два цвета. И вот ее владетели облачились в один, всему же остальному назначив другой, без меры символичный.

Когда все закончилось, но по улицам еще не развеялся дух разложения, как-то сами собой устроились символические погребальные костры. Из книг прошедшей эпохи. При окончательном монтаже властью, слившейся под свежей краской с истомленной массой своих приверженцев, было запланировано полное упразднение возмутительных разнообразий и путаниц. Продымленные вставали в хороводы и тихо бесновались под ударами новой эпидемии, не покидающей теперь пределы голов – запрокинутых, ставших роскошными усыпальницами здравого смысла. Костры горели, пыхтя от натуги перед своими покровителями. Время подплыло сукровицей и лезло целоваться, улюлюкая нехитрые пьяные рифмы.

В своей дымной щедрости Град не стал первопроходцем. Но, думается, и не на нем закончится, принимая во внимание простые симпатии.

Потеряли психопомпов и остались навечно кормить чужим отдохновением жиреющее пламя – разгоряченные руки и подхваченные заревом лица всё позабывших голов.

Истории не по душе повторения и простоты.

А подлинную нежность люд питает к историям грубым.

Растерянно поникший Град, изведавший в прошлом почтенное число напастей, на сей раз перенес в своем чреве совершенно отличный мор. И новой была не сама болезнь – хотя недобрые перемены в правилах игры врачи все-таки отмечали, – новым был ее интерес. Она вернулась отдохнувшей и посвежевшей. А прищур ее уже не был устремлен, как в былые, милые своей недосягаемостью столетия, на всех без разбора. Теперь она хотела и могла выбирать.

Профилактическая вакцинация в Граде была отменена (как, по большому счету, и во всем остальном мире) примерно за пятнадцать лет до начала эпидемии. Подобная вольность тогда виделась вполне уместной. Год прекращения использования вакцины растекся мареновой прожилкой сквозь людскую толщу, разделив пополам: на имеющих спасительные рубцы и чистых кожей. Последних отсекло и смыло в сторону.