Константин Строф - Плач Персефоны

Обойдя стороной и демонстративно оглядев с головы до ног, отчего радужные Нежиновы потрошка невольно съежились, Ольга вновь ахнула – уже менее натурально – и покачала головой. Если он смотрелся сгоревшим под солнцем беспутным школяром, которому обрили голову с дезинсекционной целью, она – увлеклась ролью озабоченной наставницы, имевшей за плечами годы хоть и не почтенные, но отчетливые. Нежин отвернулся. Все это слишком походило на какую-то унизительную ролевую игру.

Видя равнодушие питомца, Ольга громко вздохнула и села рядом, поместив голое колено Нежину между ног. Пытаясь поймать его взгляд, она осторожно взяла со стола большую исцарапанную руку и, заключив ее между своих мягких ладоней, прижала получившуюся кутерьму пальцев к нарумяненной еще поутру щеке. Нежин покосился настороженно. На Ольге был светлый сарафан в мелкий цветочек, под обнаженным, подернутым свежим – еще розовым – загаром плечом виднелся краешек груди и кожа подмышки, напоминающая начинку пирога.

– Почему ты молчишь? – начала она сразу с вопросов. – Где ты был вчера? Где провел вчерашнюю ночь? И, между прочим, весь нынешний день?

Нежин в ответ скривил губы, видимо, заменяя таким образом любимое движение плеч. Ольга всплеснула руками – собственными, – мгновенно забыв о хрупких романтических объятиях.

– Я не могу так, – быстро заговорила она. В ее голосе Нежин услышал нехороший, уже немного знакомый ему надрыв. – Я собиралась стать матерью, а выходит, что стала сиделкой тебе. Я не понимаю, – она некрасиво потрясла головой из стороны в сторону, – как ты вообще жил без меня.

При каждом всплеске ее звучного голоса вокруг глаз у Нежина проступали новые морщинки, а на темечке трепетали дряблые сяжки.

– Это что? – вдруг сказала она и взяла сковороду, безобидно стоявшую до тех пор на плите.

Нежин осторожно заглянул внутрь.

– Что это за мясо? – Ольга брезгливо понюхала жаркое. – Говядина, что ли? В толк не возьму…

– Валкий телок, – ожил вдруг Нежин. Приосанился и нечаянно, но весьма ликующе хрюкнул.

Знакомое покачивание головы, сопровождаемое громким протяжным вздохом. Ольгина рука, немного толстоватая в плече, чтобы считаться изящной, поднимает со стула и ведет за собой в осведомленную спальню.

И вечно сказано жить традиции объяснять непорочным зачатием ослепляющие связи собственных женщин.

Нежина не было. Над ложем мерно покачивались маленькие заостренные груди. Голос вздыхал и в чем-то неразборчиво клялся. Руки сами заламывались за спину. Живущие порознь пальцы то опирались на безмолвный косматый панцирь, то смахивали липкие пряди со слабо различимого лица, призрачно поблескивающего глянцевыми губами и темными веками плотно закрытых глаз; живот все больше утрачивал человеческие очертания, бедра покрывались пятнами и перехватывались судорогами, похрустывали по временам колени, скрипели зубы – все сжималось и разжималось, проступая острыми уголками костей. Шелестели разлинованные страницы, и номерная сюита задавала скрипке веселенькую быструю мелодию.

Дом погрузился во тьму. Изнутри слышался высокий голос матери. И почти неразличимый за ним тихий, неуместно наставительный голос отца, что-то монотонно повторяющий. Блуждания по сумеречному саду опаивают и тянут к земле. Все, что было совсем недавно явным, спряталось в однообразную, слабо прорисованную вуаль цвета графитного стержня; все, что издавало здесь звуки, умолкло. Даже мама наконец устала, хоть и притворно, но устыдившись собственных слез.

Пальцы перебирают узловатые ветви, направляя неутомимые ноги по извилистым, потускневшим для глаз, но засевшим много глубже тропинкам – лучшим из всех известных дорог. На них мало кто пытается казаться вычурным, там место лишь для пары ног. Они сотканы из пыли и шорохов.

Намеленные звездами листья нет-нет да хлестнут по лицу и поплатятся за это несколькими своими собратьями. Без жалости. Всякому путнику неумышленный древесный жест покажется гораздо простительней подлости паутины. Мать вышла на веранду, а за ней, нервно прихрамывая, отец. Самообладание и гордость, о которых столько говорилось вслух в рамках воспитательной Программы, забыты. Говорят, но без голосов. Повторяются звезды – из ночи в ночь.

Руки цепко обхватывают ствол яблони, а уши ловят из холодеющего воздуха отдельные слова, и сам Нежин – перелицованный на оправдательный лад. Вся избыточность и жалость, просители из уголков души – все родное. А вокруг сплошь вещи, которым унизительно искать объяснения и подбирать слова. Щека почти приросла к умиротворяющему прохладному стволу, и не сразу случается разорвать их объятия. Всему вокруг, даже земле и воздуху – горько, и кожу колет ветер, вставший навстречу уносящим прочь ногам.