Константин Строф - Плач Персефоны

Болезнь вела себя страстно: из непривитых в живых не остался практически никто. Взрослые, точно обратившись деревьями, не могли прийти на помощь своим гибнущим проросткам, прячущимся под неумолимой сыпью, и лишь шумели над ними. Болезнь, желая походить на Ламию – грозу счастливых матерей, – кралась к открытым колыбелям, не встречая сопротивления. Изъязвленные, незакрывающиеся детские глаза созерцали кивающий на прощание мир молящим и ненавидящим взором.

Ближе к концу многие прекратили обращаться за помощью, не видя никакой надежды в переполненных больницах. Но с тем вместе немало находилось и тех, что тащили еще здоровых чад в скликающие своим гулом храмы, где уже толпилось предостаточно таких же искателей надежды, упрямо не замечавших, где согревают свои руки. Сложно решиться награждать именами чувства родителей, удостоенных права на жизнь, в этом отданном на вытаптывание саду, но суицидов за время эпидемии почти не регистрировалось. Возможно, то была всего лишь полезная уловка – только вот улицы всё более полнились угрюмыми взрослыми и редкими, чудом переболевшими подростками, не постигающими собственной удачи. Что-то хранило людей от ведения счетов, а вскоре к тому же подоспело и оправдание их бессмысленного живого единства.

Время от времени среди привитых кто-то все-таки заболевал. Но с ними оспа вела себя несравнимо ласковее и никогда не очернялась (если позволительно так выразиться, ведь нынче косы взгляды, метафоры неверны, словно картонные мечи, а их почитателей обходят стороной, полагая, что речь идет о метеоризме). Посему из подобных нечаянностей случая получались лишь живописные напоминания произошедшего, предназначенные, по мнению некоторых, поддержанию идеи избранности одного народа, пусть и не слишком радеющего о тонкостях, не различающего чудовищности нареченного избрания.

Не понадобилось печатных слов, чтобы разнести по очагам и ночлегам весть о предсказании, уже минувшем однажды, за тысячу лет, но напрасно забытом людьми в неблаговидных радостях. Кто бы посмел в такое не поверить? Как оказалось, все происходящее было давно провозвещено и неблагодарно схоронено за нечистые дух и монету. Но откровение не сгинуло, не устало возвещать путь. Один за другим занялись сигнальные дымы, и просветленные стали сами сверяться с канонами. И повсеместно – по стенам и оградам – проступили писания.

Что ж, при сметливой верной помощи все становится ясным само собой, а потому упомнить осталось сущие мелочи. Через неопределенное время после официального объявления карантинного статуса и подтверждения приблизительного характера возбудителя в определенных кругах была предпринята попытка экстренного применения вакцины, которую встала необходимость (совсем уже, впрочем, перед другими людьми) предварительно произвести. В конечном вычете все потуги не принесли ничего, кроме роста спекуляции и частоты нервных срывов у ошалевших матерей. А дети меж тем кротко продолжали выполнять свою роль, отведенную им в новый (недобрый) час.

За кулисами дортуаров тем часом случались и другие беды. Среди людей старшего возраста к концу эпидемии все чаще и чаще также стали возникать случаи заражения. Сказывался, очевидно, срок действия былой вакцины. И седая верхушка людского айсберга понемногу стаяла – незаметно для большинства, сгорбившегося вокруг самых малых. И своих новых надежд.

Стараниями судьбы обнажилась новая молодая генерация, сплоченная до скрипа вспотевших тел, – сообщество, где отныне все строже рекомендовалось нечто, называемое совестью, но все больше напоминающее стыд.

«Сказано – сделано», – любили в дело и не в дело сообщать с некой таинственностью под градским небом и – все больше – под крышами. А еще что-то про воробья, которого, если научить говорить, всегда легко поймаешь.

Хозяева неизбежно впадают в низкую зависимость от своих слуг. Разучившись устраивать собственную жизнь, они рано или поздно убирают оружием предков свои будуары, а следом заводят речь о гнили, поразившей самую сердцевину вверенной им земли. Невзирая на все закономерности, над коими наблюдатели горазды изо дня в день сотрясать кулаками, вялость и безвкусная придурь способны царствовать в рыбьей голове веками – до ее полного растворения. И по итоговому счету власть получают в лучшем случае жабры, а на деле же – прискорбном и бессменном, как часовой под штандартом вымершего за ночь лагеря, – заступают вольные плавники или не видевшие света, бледнотелые паразиты – единственные сохранившие во время заката некое подобие сознания.