Александр Проханов - Экстремист. Роман-фантасмагория (Пятая Империя)

Платным аттракционом с модным названием «За стеклом» решил воспользоваться университетский профессор с факультета журналистики. Обнаженная женщина, ослепительно улыбаясь, уселась в широкое стеклянное кресло, озаренная лучами прожектора. Мягко прилипла к нему расставленными ногами и сильными ягодицами. Старик по-собачьи залез под прозрачное седалище. Завертел головой, подымал подслеповатые глаза вверх. И вдруг стал лизать лиловым языком стекло, к которому, как к стенке аквариума, прилепилась сочная розовая улитка. Впился в нее безумным поцелуем, засучил вялыми ногами и бессильно сник на полу.

Сарафанов почувствовал, как что-то больно впилось в бок, набухло под рубахой, словно в тело вцепился клещами рак. Это был грех, который он совершил, мыслью своей воссоздав мерзопакостный аттракцион. Место, где он оказался, было вместилищем грехов, которые витали в таинственном сумраке, реяли среди аметистовых лучей. И один из них вонзился в его плоть раковой клешней.

Пышная пожилая модельерша, похожая на императрицу Екатерину Вторую, милостиво улыбалась молодому слуге, который совлекал с нее нарядный туалет, осторожно отстегивал алмазную брошь, освобождал от тесного лифа тяжелую голубоватую грудь с темными запекшимися сосками. Пожилая дама позволяла молодому пажу касаться своих сутулых мягких плеч, опавшего складчатого живота. Поощряла движения опытных проворных рук, которые настойчиво и нежно вели ее к пышной кровати, опускали в душистую прохладную глубину.

Американский политолог, наблюдавший за свободой слова в России, голый, тощий, в ржавых волосиках на голове, груди и паху, склонился над обнаженной русской красавицей, которая, словно спящая царевна, закрыв глаза, лежала на узком ложе. Тут же стоял серебряный поднос со множеством флаконов, бутылок и тюбиков. Американец хватал тюб. Выдавливал его над красавицей, покрывая ее сладкими разноцветными кремами, тягучими вареньями, оплывающими языками меда. Сажал ей на соски смуглые изюминки. Накрывал пупок янтарным ломтем ананаса. Клал на лобок фиолетовую гроздь винограда. Склонялся над ней и, высунув длинный, как у муравьеда, язык, слизывал сладкие вензеля. Обсасывал виноградины. Осторожно надкусывал изюминки. А потом упал ржавой бородкой на ее дышащий живот, покрытый сливками и сладким желе. Стал жадно чавкать, глотать, семенить ногами. Повалился на ковер, корчась, разбрасывая вокруг желто-розовые сладкие хлопья. А красавица поставила ему на затылок свою узкую, с красным педикюром, стопу.

Ведущий телепрограммы «Час свиньи», объевшийся, с изжогой в желудке, оказавшись в маленькой тесной комнатке, снимал с себя мятую, неопрятную одежду. Обнажал свое рыхлое бабье тело, круглый, отвислый таз, жирную безволосую грудь. Комната была в черных обоях, с черным бархатным покрывалом на просторной кровати, с огромным, льдисто-сверкающим зеркалом, в котором отражалась его согнутая, с опущенной головой фигура. Он не сразу заметил, что во мраке комнаты находится огромный, бритоголовый негр в набедренной повязке, похожий на зулусского племенного вождя. И лишь когда жадно засверкали его белки, огромные, как фарфоровые изоляторы, сочно сверкнул в открытых губах красный мокрый язык, только тогда телекомментатор понял, что он не один в комнате, и сладострастно, по-женски подманивая самца, повел жирными оплывшими плечами.

Гадалка распустила по спине смоляные волосы. Сбросила свой темный, расшитый серебряными звездами покров, оставшись в остроносых туфлях. Встала на четвереньки, отражаясь в трюмо гибкой звериной спиной. Одна из служительниц возложила ей на темя маленький венок красных роз. Другая пахучим вазелином стала растирать ей круглые ягодицы и бедра. Заиграла музыка, марш из оперы Верди «Аида». В комнату сквозь портьеру ввели серого в яблоках осла, чья нервная голова с темной челкой и мохнатые уши были украшены венком алых роз. Осел жадно вдохнул воздух, выворачивая влажные ноздри. Глаза его выкатились и стали сиреневые от страсти. Он натянул ремни ошейника и устремился к стоящей на четвереньках женщине, издавая глухой страстный храп.

Сарафанов ужасался, видя, как распухло под одеждой тело. Повсюду — на груди, животе, спине — повисли шевелящиеся раки, словно он был утопленником, утонул в омуте грехов, разлагался, как труп, и его мертвой плотью питались обитатели мутной тины. Он пытался защититься от кишащих пороков, отодрать впившиеся клешни. Старался читать охранительные молитвы, строки любимых светоносных стихов. Вдруг подумал о жене и сыне: их чудесные любимые лица возникли над ним, и он почувствовал освобождение. Чудища отпали, грудь вольно вздохнула. Любимые лики исчезли. И после смерти хранили его, одаривали светом.