Александр Проханов - Экстремист. Роман-фантасмагория (Пятая Империя)

Сарафанов слушал, слабо покачиваясь, глядя, как отражается в алюминиевом тазу свеча. Бородатый псалмопевец, окружавший мать прихотливой вязью старозаветных слов, прилепивший к алюминиевой купели худую свечку, крестил мать и одновременно отпевал огромную эпоху, отпускал с миром громадное завершенное время, к которому принадлежала мать. Красная конница врывалась в городки и селенья. Красные косынки пламенели на головах комсомолок. Красные транспаранты пузырились на корпусах громадных заводов. Красные ромбы кровенели на лейтенантской гимнастерке мужа. Красное зарево колыхалось над горящим Смоленском. Огромный мир, в котором протекла материнская жизнь, этот бунтующий мир, вырванный из канвы времен, завершался с крещением матери, смирялся с неизбежным своим завершением, успокаивался в лоне истории. Свечка, горящая над зеркальцем воды, стояла у изголовья усопшего века. Этот «красный век» слился с «белым веком», и оба они стали единой рекой. Крещение матери знаменовало примирение «красных» и «белых», открывало путь рождению «Пятой Империи». Крестины матери возвещали рождение нового царства, и она, уходя, благословляла его. Так думал Сарафанов, не умея сдержать прозрачных слез.

Отец Петр деловито и добросовестно читал молитву над обессиленной матерью, а потом наклонился к ней и твердо, наставительно, приблизив губы к ее уху, произнес:

— Раба Божья Анна, будешь слушать мои вопросы и повторять за мной, что скажу. Понятно?

Мать слабо кивнула.

— Отрицавши ли сатаны и всех дел его, и всех ангелов его, и всего служения его, и вся гордыни его… Отвечай: «Отрицаюся».

Мать испуганно возвела на него глаза и чуть слышно повторила:

— Отрицаюся…

Священник продолжал вопрошать, настойчиво извлекая из матери ответы, и та вторила ему: «Отрицаюся», отрекаясь от своей огромной прожитой жизни, передавая ее во владение кому-то огромному, властному, что забирал у нее обратно дар, который когда-то вручил.

Отец Петр взял со столика кадило, запалил от свечки таящийся в нем уголек. Ловко перебирая цепочки, закачал, замотал резным металлическим коконом, раздувая малиновую сердцевину, из которой потянулись, воскурились сладкие голубые дымки. Священник раскачивал кадило, развешивая по комнате душистые нетающие завитки. Мать со своих подушек смотрела, как наполняется ее комнатка таинственным дымом, в котором растворялись все предметы, исчезали пузырьки и флаконы на столике, акварель на деревянной стене, и все растворялось в сладостном забвении.

Сарафанов испытывал головокружение. Вдыхал сладкий дым, в котором светилось материнское лицо, ее белый платочек, ее морщины. Сквозь эти морщины проступало ее давнишнее, молодое лицо, словно она омолодилась перед тем, как исчезнуть. Чтобы Тот, кто ее поджидал, мог увидеть ее молодой. Все, что происходило в этой маленькой комнатке — сладкие дымы, желтый огонек над водой, рокочущее молитвословие, — было проводами, прощальным обрядом, последним напутствием, которым мать провожали в далекое странствие, откуда нет возврата. Он, ее сын, снаряжал ее в это странствие. Был участником проводов. Погруженные в сладкие, утоляющие боль дымы, они прощались.

Он посмотрел на ее усталые, в морщинах и складках пальцы, на ее бледные, аккуратно подстриженные ногти. Его всегда поражало, что форма его собственных ногтей повторяла материнскую форму. Тайная энергия катилась из рода в род, перебрасывая из поколения в поколение черты фамильного сходства.

— О еже осветитися воде сей, силою и действом, и наитием Святаго Духа, Господу помолимся… — отец Петр качал кадилом над алюминиевым тазиком, и огонек свечи трепетал, и его отражение размыто желтело сквозь тающие волокна дыма.

Сарафанов старался ощутить мистическую тайну обряда, через которую мать сочеталась с необъятным Божественным миром, с бессмертной стихией, с лучезарными сферами, где отсутствует смерть, расточаются земные печали, сотворяется искупление всех земных напастей и бед, всех горьких потерь и лишений. Но ощущал только боль, щемящее сострадание и невыносимую вину перед матерью за то, что не мог ей помочь. Не мог ее удержать, не мог воспрепятствовать ее исчезновению.

— И даждь ей благодать избавления, благословение иорданово… — отец Петр совлек с груди большой сияющий крест и трижды перекрестил воду в тазу. От его сильных движений водяной крут тонко задрожал, затрепетал рябью, в которой растворились отраженье креста и отсвет свечи. Священник окунул в воду сжатые пальцы и продолжал читать: — Да сокрушатся под знамением образа Креста Твоего вся сопротивные силы…