Бруно Апиц - Повести и рассказы писателей ГДР. Том I

Ни кустика, ни пучка травы, — одна только голая каменистая земля. Брак слышал тяжелое дыхание Грабе то позади себя, то рядом. Они прижимались лицом к холодным камням, пока пролетавшие над ними пули не заставили их поискать для себя лучшего укрытия.

Гора пылала под градом бивших по ней снарядов артиллерии и танковых пушек. Она вся содрогалась, и залегшие бойцы ощущали это.

Они уже оставили далеко позади свои окопы, равно как и белый домик, от которого то и дело отделялись устремлявшиеся вперед человеческие фигуры. Кое-кто из находящихся впереди бойцов нашел небольшое прикрытие: несколько камней, немного травы. Брак узнал баварца и маленького Германа; но после нескольких перебежек снова потерял их из вида.

Раскрасневшийся Грабе, тяжело отдуваясь, подполз к Браку:

— Надо идти вперед!

Они побежали, услышали, как кто-то упал; раздался громкий крик, потонувший в лязге и грохоте танков.

Все еще голое пространство. Брак не мог встать, пуля попала ему в грудь. Его разбитая вдребезги винтовка валялась рядом. Он испуганно выдавил из себя: «Эмиль!» Но Грабе уже бежал вперед.

Вечер.

Брак поднял голову, как пьяный:

— Товарищи!

Над затихшим полем маячили какие-то фигуры:

— Мы подберем тебя, товарищ!

Брак, шатаясь, поднялся. Ноги у него будто омертвели и не хотели его держать. Он рванулся с новой силой и покачнулся; добрался до откоса, спускавшегося к дороге. Здесь были видны следы ожесточенного боя.

В поле по другую сторону дороги слышались удары и скрежет кирок и лопат. Там снова окапывались. Во тьме показался каменный крест, большой и голый. Около него, скрючившись, примостился одинокий боец; его лицо прикрывала стальная каска. Боец встал. Брак молчал; тот, тоже молча, взял Брака под руку и осторожно повел прочь.

Тогда Брак, с трудом выговаривая слова, спросил:

— А другие? Где они залегли?

— Впереди и окапываются.

Знакомый голос!

— Монэ?

— Да, Монэ.

Тихий и болезненный саарец из третьего звена.

Взошла холодная и бледная луна и осветила им путь по мрачному ущелью. Молчаливые люди шли по дороге с носилками, на которых кто-то лежал. Взглянув на Брака, они спросили: «Blessé?» [9] Ранен (франц.) .

— Blessé, — ответил Монэ.

Брака перевязали и уложили на свободные носилки.

Монэ пошел рядом; он сказал:

— Я тоже был на переднем крае, но это не так уж страшно; судьба моего брата куда страшнее. Не знаю, слыхал ли ты о ней.

— Нет, не слыхал, — ответил Брак.

— Его убили нацисты.

Щупленький тихий Монэ таил в себе эту огромную боль. Теперь он застенчиво поведал о ней. И, помолчав; прибавил:

— Поэтому я здесь…

Перевод А. Зелениной.

Холлерер и Кольмайер хотели бежать вместе. Но Кольмайер использовал удобный случай. Он очутился вместе с разведывательным отрядом недалеко от реки Муонио, образующей шведскую границу. И тут крепления на его лыжах ослабли. Вайс сразу обнаружил исчезновение Кольмайера — и все-таки чуть было не опоздал. Солдаты увидели Кольмайера в долине как раз в тот момент, когда туда прибежал шведский пограничный патруль. Кольмайер бросил оружие, поднял руки. Пограничники окликнули его по-шведски, он кивал в ответ, смеялся, бежал по льду реки им навстречу; тогда они выстрелили — сперва в воздух, потом в ноги беглецу и пулями раздробили ему правое колено, а Кольмайеру даже в петле, на виселице, казалось, что произошло какое-то недоразумение. С раздробленным коленом он уже почти дотащился до пограничников, но у самой границы Вайс все-таки настиг его. Автомат Вайса был поставлен на боевой взвод, однако пограничники почему-то не стреляли в него.

Солдаты заботливо уложили Кольмайера на его лыжи, осторожно понесли назад, в роту. Вечером его повесили. Весь следующий день труп Кольмайера, почерневший и закостенелый, качался и скрипел на ветру до той поры, пока Холлерер одним-единственным выстрелом не срезал веревку. Он похоронил тело друга в одной из ям, которую норвежцы, согнанные с насиженных мест, выдолбили в расщелинах скал, пытаясь спрятать свои пожитки от грабителей. Холлерер переломил пополам опознавательный жетон друга, нож взял себе, а бумажник отослал его родителям. Все это Холлерер проделал открыто, вызывающе, молча, подкарауливаемый Вайсом, при этом мучительно размышляя, что могло заставить Кольмайера пойти на такой шаг в одиночку. Кто знает, какое опасение гнездилось в душе его друга — в таком уголке, куда ему, может быть, и самому было страшно заглянуть.