Бруно Апиц - Повести и рассказы писателей ГДР. Том I

Со своего места Франц не мог заметить разочарование на лице Германа. Но и в нем схлынул первый бурный порыв. Он только сейчас понял, насколько он одинок. Мир по-прежнему шествовал своим путем. И только он несколькими движениями руки выключил себя из обыкновенной жизни, с которой мирятся все остальные. Он сделал ударник чуть-чуть короче, чтобы тот не коснулся капсюля. И это крошечное отклонение от образца безмерно отдалило его от прочих людей.

Разочарование Германа как рукой сняло. То, что он держал сейчас в руках, было, без сомнения, приветом от Пауля. Пауль находился в другом цеху, за двумя стенами. Все лицо старого младенца было сморщено — кроме лба. У него не было времени, чтобы представить себе, как его граната воспламенится, еще не долетев до цели. Когда, закусив губу, он направлял сверло вкось, на душе у него становилось легко и весело. Его иссохшее сердце согрелось, как в давние времена.

Наступил полдень. Из верхних окон протянулись пыльные солнечные лучи. Складки и морщины на лицах рабочих давно запылились.

В обеденный перерыв громкоговорители орали: «Государство, дерзко именующее себя социалистическим, объединилось с денежными тузами и еврейскими банкирами. С этой ночи оно становится важнейшим членом в капиталистическом окружении нашего отечества. Столкновение было неизбежным. Фюрер уклонялся от него до тех пор, пока это допускали наша честь и интересы нашего будущего. Но великий час пробил. Отныне каждая фабрика становится кузницей оружия для немецкого народа. Она должна пылать неугасимо…» Зиверт впивался взглядом то в одного рабочего, то в другого. «Смотри, смотри, — думал Герман, — проверяй, действительно ли я тот самый Герман, значащийся у тебя в списках: бывший красный, которому горький опыт указал правильный путь и который своевременно перешел к вам. Мы с тобой, Зиверт, понимаем смысл этого дня: последнее великое испытание». Старейший рабочий в цехе Германа, Штрауб, — его звали «Дедушкой» — пробурчал:

— Настанет время — разберемся.

Когда они возвращались после обеденного перерыва, на стенах уже висели свежие плакаты; они угрожали суровой карой за всякую преступную небрежность, которая ставит под угрозу жизнь немецких солдат. Каждое слово сомнения должно наказываться, как подрыв вооруженных сил Германии.

Прошел слух, что некий Бетц арестован. Он позволил себе какое-то неподобающее замечание. Он уже переправлен в лагерь Остхофен.

Герман, как и Франц, как и любой человек, не мог долго оставаться на высшей точке волнения. И когда он снова оказался на своем рабочем месте, его сердце уже успокоилось. Он уже соскользнул в обычную жизнь, и сейчас она была даже еще обычнее. Руки быстро двигались, как всегда, и знакомые лица вокруг казались такими же тупыми и усталыми, как всегда. Он взглянул на Франца. Несмотря на свое превосходство над Францем, Герман черпал мужество из этого спокойного, давно знакомого лица. Франц, как всегда, имел вид человека добродушного и, как всегда, человека с ленцой.

А между тем Франц ждал каждую минуту, что на его плечо опустится чья-то рука и его уведут. Готовая продукция, вероятно, уже дошла до Кресса. Инженер должен при проверке натолкнуться на брак и, найдя дважды тот же изъян, мог над этим призадуматься. Он заставит перебрать всю серию, и если окажется, что у целого ряда гранат ослабла пружина, станет ясно, что дело тут не в случайном браке. Из осторожности всю серию могут изъять. Правда, Герман ручается за Кресса, он не допускает и мысли, чтобы тот донес. Кресс за последние годы совершенно отошел от движения. Конечно, такому человеку гораздо легче сделать вид, что он не замечает действий другого, чем самому решиться действовать.

Вошел некий Шульце; он сделал знак Зиверту. А Франц подумал: «Наконец». Произойдет сейчас какая-нибудь заминка? И если его, Франца, уведут, неужели руки соседа будут двигаться так же, как и до того?

Зиверт работал в конце цеха, возле прохода в отдел контроля. Правда, он выполнял предназначенную ему работу так же, как и все остальные. Пристальное внимание к приемам работы сочеталось в нем с еще более обостренным вниманием другого рода. Когда Зиверт быстро подошел к Шульце, Франц сохранял все то же спокойствие и некоторую вялость. Он думал: «К сожалению, тут Герман ошибся. Кресс все-таки донес». Франц мгновенно окинул взором всю свою жизнь — за ту минуту, которая понадобилась Шульце и Зиверту, чтобы дойти до монтера. Они были уже почти возле него, когда Франц дошел в своих воспоминаниях до жены. Он опять увидел неподвижный глаз Лотты во время прощания утром. Она забыла спустить на него прядь волос. Увидел и Анни, свою маленькую падчерицу, которую любил, как родную дочь. Он думал: «Вот ей, Лотте, второй раз не повезло в любви; правда, сейчас это будет не так больно, как тогда: ведь я не был ее великой любовью». Шульце положил Герману руку на плечо. Зиверт что-то сказал и рассмеялся. Затем вернулся на свое рабочее место, а Шульце вышел из цеха. Если Герман и побледнел, пыль скрыла его бледность. Единственное, что можно было прочесть на его лице, — это бдительное внимание.